(petting); мало того, каждая четвертая испытывала от такой манипуляции удовольствие (orgasmys). Внегенитальную сексуальность стимулировали в равной мере четыре фактора, а именно: «невозможность вступить в брак», «страх забеременеть», «отвращение к коитусу (coitus)», «желание сохранить девственность к моменту оформления законного союза». До совершеннолетия отметили сексуальный дебют более половины мужчин, из общего числа заявивших о наличии данного опыта к моменту опроса, и соответственно — каждая третья женщина. Побудительные мотивы первого полового акта у студентов и студенток, как и следовало ожидать, — разнятся. Мужчины ссылаются в большинстве своем на «соблазнение» противоположным полом, «пример товарищей» и только затем — «искреннее увлечение»; женщины — на «любовь», «увлечение», «соблазнение» и «личную инициативу». Побуждения коррелируют с типом партнера. Студенты по преимуществу указывали на «проститутку» и «прислугу», реже — «замужнюю женщину». У курсисток этот ряд короток — «товарищ» или «случайный» знакомый. Можно полагать, что только незначительное число молодых людей имели постоянные и регулярные контакты (см.: Кузнецова 1999: 16—17).

Уверен, никто из исследователей не питал особых иллюзий относительно всего корпуса эмпирических свидетельств: полевой материал лишь в первом приближении очертил реалии сексуального взаимодействия одного из социальных слоев молодежи — студенчества, да и то скорее мужской его части. И тем не менее начало массовым опросам было положено, что вселяло надежду (вполне себя в дальнейшем оправдавшую) на продолжение и расширение удачного опыта.

Активное переосмысление значимости и направленности сексуальных практик и, как следствие, нарастание «размытости» традиционной этики нашли свое отражение в отечественной художественной литературе на рубеже веков и, право же, не только в бульварной, о чем писала Л. Энгельштейн. В критической литературе начала 20-го столетия отмечалась «сгущенная атмосфера половой распущенности» (см.: Тригорин 1909). Больше того. Созвучные оценки сексуальной морали давались представителями разных европейских культур. Воспроизведу, к примеру, логику доктора Кейра: «Одной из самых важных причин извращения половой цели во Франции является художественная литература. За последние двадцать лет французские романтики, по-видимому, задались целью осквернить, унизить нравственность и половую идею. Почти все романы неизменно трактуют об адюльтере с той разницей, что с некоторого времени адюльтер стали усложнять садизмом и содомским грехом» (Кейра 1904: 28). Что, собственно, скрывается за столь суровым приговором? Полагаю, раскованный и поливалентный поиск phisique de l´amour{9}.

Так, А. Куприн в «Яме», В. Гаршин в «Надежде Николаевне» не просто повествуют о публичных домах, а представляют развернутую картину генезиса и типологию проституток, С. Сергеев-Ценский в рассказе «Мертвецкая» отдает дань некрофилии, Ф. Сологуб в «Навьих чарах» — мазохизму. Эксгибиционистка Леда Ан. Каменского не желает мириться с тем, что люди в угоду какой-то ложной культуре запрятали тела в полотняные мешки, и предпочитает являться к гостям обнаженная, в одних золотых туфельках (см.: Каменский 1907: 13).

Определенная пермиссивность относительно гомосексуализма прослеживается не только в научных манускриптах (о чем говорилось выше), но и в художественных текстах. Уранизм нашел себе яркого апологета в лице М. Кузмина. Один из персонажей «Крыльев» искренне считает, «что только циничное отношение к какой бы то ни было любви делает ее развратом» (Кузмин 1994: 23). И далее этот тезис углубляется: «Нравственно или безнравственно я поступаю, когда я чихаю? И, однако, эти же поступки могут быть преступны, если, скажем, я чиханьем предупреждаю убийцу о времени, удобном для убийства» (Там же). Автор заключает свое рассуждение следующим образом: «<...> люди увидели, что <...> всякая любовь — от богов, и стали свободны и смелы, и у них выросли крылья» (Там же: 21). Л. Зиновьева-Аннибал, в свою очередь, воспевает лесбийскую любовь в «Тридцати трех уродах». Эта повесть, по словам современника, имела небывалый успех: «Зиновьева оставила далеко позади по популярности Л. Толстого, М. Горького, Л. Андреева. Настолько велика была потребность в дурмане, в гашише, который гасит дух и будит плоть» (Новополин 1909:170). Насколько эти «заклинания» упомянутых авторов отражали реалии рубежа веков? Однозначный ответ упростил бы проблему донельзя. Затрону лишь гомогенные отношения, как менее просветленные.

В европейской культуре исторически сложилось так, что обычно за обоснованием нравственной приемлемости и толерантности по отношению к гомосексуальности обращаются к классической Греции, по преимуществу к диалогу Платона «Пир». По словам Павсания, так как ничто само по себе ни прекрасно, ни безобразно, то критерием прекрасного Эрота служит происхождение его от Афродиты Урании («Небесной») в отличие от вульгарного Эрота, сына Афродиты Пандемос («Пошлой»). Небесная любовь — это любовь к юноше, который, исходя из патриархальных постулатов, прекраснее, духовнее девушки. Влюбленному всё позволено, но преимущественно в сфере души и ума, бескорыстно, ради совершенства мудрости, а не ради телесных наслаждений. Вот каким путем, по Сократу, нужно идти в любви: начав с отдельных проявлений прекрасного, надо всё время, словно бы по ступенькам, подниматься вверх ради самого прекрасного — от одного прекрасного тела к двум, от них — ко всем, а затем от прекрасных тел к прекрасным нравам и от них к прекрасным учениям (см.: Платон 1970: 142). Строго говоря, в проявлениях любви к юноше мужчина стремится к налаживанию дружеских отношений, к поощрению в значительной мере его (т. е. юноши) морального и душевного совершенства. Индифферентность эмоциональная и заостренность интеллектуальная характеризуют гомогенные контакты греческих элит — философов, литераторов и общественных деятелей. Яркий образец таких отношений раскрывает в том же диалоге Алкивиад, рассказывающий веселой компании о своей связи с Сократом: «<...> несмотря на все <...> мои усилия, он [Сократ]одержал верх, пренебрег цветущей моей красотой <...> проспав с Сократом всю ночь, я встал точно таким же, как если бы спал с отцом или со старшим братом» (Платон 1970: 152). С другой стороны, Афродита Пандемос покровительствует любви к женщине, существу низменному, примитивному, способному только рожать детей, что, разумеется, необходимо для бессмертия рода.

И еще один нюанс патриархальной цивилизации: тот же расклад душевного и телесного присущ в общем-то и триба-дизму. Но об этом предпочитали не распространяться ни в древности, ни в канун 20-го столетия. Хотя не секрет, что все стихотворные послания Сафо предназначены девственницам и пронизаны духом высокой нравственности и нежности, без каких-либо намеков на телесные изыски:

Это — останки Тимады. В бессветный покой Персефоны,

Брака еще не познав, девой она низошла.

Острым железом, когда умерла она, срезали в горе

Все