кромсала мясо, жесткое слегка,

с едой покончив, мы сбежали вниз,

под лиственницы, где прохладный бриз

мне тело овевал и, хоть оркестр

за стенами не слышен был, окрест

цыганская мелодия плыла;

той ночью я едва ли не была

разорвана; от крови он лютел,

рой звезд, кружась, над озером летел,

луну затмил на небе этот рой,

к нам в окна звезды сыпались порой, —

одна беседки крышу, что была

на пагоду похожа, подожгла;

вершину, что венчал собой ледник,

высвечивала молния на миг.

Однажды мы оставили постель

служанкам на весь день, с утра отель

покинув, чтоб на яхте походить.

Трехмачтовое судно бороздить

до сумерек не прекращало гладь

спокойных вод. Его рука опять

под пледом до запястья внутрь ушла, —

ее я, как перчатка, облегла.

Без облачка был синий небосклон.

Деревьями отель был поглощен,

а те сливались с зеленью воды,

блестевшей наподобие слюды.

Шептала я: возьми, возьми меня! —

и не стыжусь теперь, во всем виня

убийственное солнце. Все равно,

нам негде было лечь: везде вино

цедил народ, цыплят глодая, с нас,

укрытых пледом, не спуская глаз.

Я вся была как в лихорадке – так

меня дурманил втиснутый кулак;

как поршень, он скользил туда-сюда

за часом час. Их взгляды лишь тогда

отворотились прочь, когда закат

окрасил небо, но сильней стократ

их зарево в отеле отвлекло —

он вновь был виден, и одно крыло

пылало; сбившись в кучу и дрожа,

все в ужасе взирали на пожар.

Вот тут-то сын Ваш робость поборол,

поднял и насадил меня на кол,

стонала я, но крик глушил мой стон:

за трупом труп срывался из окон.

Я содрогалась из последних сил,

покуда он струю не испустил,

прохладную и нежную. С дерев

тела свисали. Снова затвердев,

опять нырнул – и снова стон исторг,

о, нету слов наш выразить восторг,

крыло отеля выгорело, в нем

лишь койки, пощаженные огнем,

виднелись; как все это началось,

никто не знал, – быть может, солнца злость

шальная ворох наших простыней,

горячих с ночи, обожгла сильней —

и подпалила; то ли кто из слуг

курил – его жара сморила вдруг;

а может, зажигательным стеклом

подтаявший явился горный склон.

В ту ночь мне глаз сомкнуть не удалось,

внутри, казалось, что-то порвалось,

Ваш нежный сын во мне был напролет

всю ночь, но без движения, народ

над мертвыми склонялся за окном,

не знаю, женский опыт вам знаком

иль нет, но алой боли пелена

за часом час все зыбилась, она

как озеро спокойное была,

что в берег тихо плещет. Не могла

заря нас ни разъять, ни усыпить.

Уснув же наконец, пришлось испить иное:

мне приснилось, будто я —

фигура носовая корабля,

резная «Магдалина». По морям

носясь, я на себе носила шрам,

оставленный меч-рыбой, я пила

крепчайший ветер, плоть моя была

древесная обточена водой,

дыханьем льдов, бессчетной чередой

плавучих лет. Сперва был мягок лед,

я слышала, как кит с тоской поет,

свой ус жалея, вшитый в мой корсет, —

меж ветром и китовым плачем нет

больших различий; позже лед пошел

вгрызаться в нас (мы были – ледокол),

мне грудь стесало напрочь, я была

покинута, точнее – родила

древесный эмбрион, он снег и ночь

сосал, разинув рот, покуда прочь

его все дальше злобный ветер гнал;

еще один свирепый снежный шквал

мне матку вырвал начисто, – вертясь,

она в пространство белое взвилась.

С каким же облегченьем ото сна

я встала поутру, озарена

горячим солнцем, чей спокойный свет,

лаская, гладил мебель и паркет!

Ваш сын неслышно вышел вслед за мной

и со спины так глубоко проник,

что в сердце, еще помнившем ледник,

расцвел цветок, внезапен и багров.

Не знала я, которым из ходов

в меня вошел он, но и весь отель,

и даже горы – все дрожало; щель

чернела, извиваясь, где одна

до этого царила белизна.

Сдружились мы со многими, пока

не ведавшими, как их смерть близка;

средь них была корсетница – пухла

и, ремеслу подобно, весела, —

но ночи мы делили лишь вдвоем.

Все длился звездный ливень за окном,

огромных роз тек медленный поток,

а как-то раз с заката на восток,

благоухая, роща проплыла

деревьев апельсиновых; была

я в трепете и страхе, он притих,

мы молча проводили взглядом их,

они, шипя, растаяли в воде,

как тысячи светильников во тьме.

Не думайте, что не было у нас

возможности прислушаться подчас,

как безгранична в спящем мире тишь,

друг друга не касаясь, – разве лишь

он холмик мой ерошил иногда:

ему напоминал он те года,

когда, забравшись в папоротник, там

возился он, играя. По ночам

немало он рассказывал о Вас —

и Вы, и мать стояли возле нас.

Из облаков закат лепил цветы

невыносимой, странной красоты,

казалось, будто кружится отель,

грудь ввинчивалась в сумрак, что густел,

я вся была в огне, его язык

ко мне в ложбинку каждую проник,

а семя оросило мне гортань —

обильная, изысканная дань,

что тотчас превратилась в молоко,

а впрочем, и без этого легко

оно рождалось где-то в глубине,

до боли распирая груди мне;

внизу он осушил бокал вина —

ведь после страсти жажда так сильна —

и через стол ко мне нагнулся, я

лиф платья расстегнула, и струя

забрызгивала все вокруг, пока