губами он не обхватил соска,

другую грудь, что тоже потекла,

я старичку-священнику дала,

все постояльцы удивлялись, но

они нам улыбались все равно,

как будто ободряя – ведь любовь

в отеле белом всем доступна вновь;

в дверь заглянув, шеф-повар просиял,

поток молочный все не иссякал,

тогда он подошел, бокал налил,

под грудью подержав, – и похвалил,

его в ответ хвалили – мол, еда

состряпана на славу, как всегда,

бокалы прибывали, каждый пил,

шутник какой-то сливок попросил,

потом и музыканты подошли,

за окнами, в клубящейся дали,

гас свет – как будто маслом обнесло

и рощи, и озерное стекло,

священник продолжал меня сосать —

он вспоминал свою больную мать,

в трущобах умиравшую, – Ваш сын

другою грудью занят был, с вершин

сползал туман, под скатертью ладонь

в дрожащем лоне вновь зажгла огонь.

Наверх пришлось нам броситься. Он член

ввел на бегу, и бедра до колен

мне вмиг горячей влагой залило,

священник же, ступая тяжело,

процессию повел на склон холма,

мы слышали, как пение псалма

стихало, удаляясь, он мои

засунул пальцы возле члена, и

корсетница-пампушечка, наш друг,

туда же влезла, захватило дух —

я так была забита, но должна

признаться, что еще не дополна,

Однажды ясным вечером, когда,

как простыня, озерная вода

алела, мы оделись и пошли

к вершине, пламенеющей вдали,

тропа была прерывиста, узка,

петляла меж камней; его рука

опорой мне служила, но и внутрь

ныряла то и дело. Отдохнуть

решили мы меж тисов, что росли

у церкви; наклоняясь до земли,

щипал траву привязанный осел;

когда Ваш сын, скользнув, в меня вошел,

монахиня с корзиною белья

явилась и сказала, чтобы я

напрасно не смущалась: наш ручей

грехи смывает полностью, – смелей!

То был ручей, что озеро питал,

которое жар солнца выпивал,

чтоб все дождем опять вернулось вниз.

Ее стирать оставив, взобрались

мы в царство холодов, где не растет

ни деревца, где только снег да лед.

Уже и солнце спряталось, когда,

впотьмах в обсерваторию войдя,

мы в телескоп взглянули. Как же он

был звездам предан, звездами пленен!

Вы знаете – они ведь у него

в крови; но только в небе ничего

не видно было – звезды до одной

на землю пали снежной пеленой,

не знала я, что звезды, словно снег,

к земле и водам устремляют бег,

чтоб поиметь их; в этот поздний час

к отелю спуск был гибельным для нас —

мы кончили еще раз и легли.

Во сне он был и рядом, и вдали,

и образы его плелись в узор,

порой я различала пенье гор —

они поют при встрече, как киты.

Всю ночь летело небо с высоты,

в мельчайших хлопьях, и со всех сторон

Вселенной раздавался сладкий стон, —

с тех пор, как начала она кончать,

он столько лет не прекращал звучать;

мы встали утром, звездами шурша

и жажду снегом утолить спеша,

все было – даже озеро – бело,

отель казалось, вовсе замело,

пока трубу он не наставил вниз

и те слова внезапно не нашлись,

что я там надышала на стекле.

Он сдвинул телескоп, и на скале

во льду мы различили эдельвейс;

он указал на падавших с небес

парашютистов, стала вдруг видна

застежка от корсета, – то она,

подружка наша пухлая, была,

она, казалось, в воздухе плыла,

зависнув в небе между двух вершин,

синяк, который Ваш оставил сын,

виднелся на бедре ее, он был,

по-моему, взволнован, его пыл

я чувствовала словно в забытьи,

тряс ветер трос фуникулера и

раскачивал вагончик, рвался крик,

вниз постояльцы падали, язык

его стучал мне в грудь, а кровь – в виски,

мгновенно напряглись мои соски,

цепочка дам не падала – плыла,

их юбки были, как колокола,

раздуты ветром; обгоняя их,

к земле летел поток фигур мужских,

казалось – это танец кружит всех

и женщины не вниз летят, а вверх,

как будто руки сильные мужчин

подбросили воздушных балерин;

мужчины оземь грянулись, вдогон

и женщины попадали на склон,

в деревьев кроны, в озеро, и лишь

затем упала россыпь ярких лыж.

Спускаясь, мы решили у ручья

передохнуть. На удивленье, я

так четко различала с высоты

рыб в озере прозрачном – их хвосты

и плавники горели серебром

и золотом, их скопище о том

напомнило, снуя под толщей вод,

как семя ищет в матку мою вход.

Уже иные рыбы жертв беды

обнюхивали в поисках еды.

Я слишком сексуальна? Иногда

я думаю – по-видимому, да,

как будто вовсе даже не Господь

тот, кто в клубок стянул всю эту плоть, —

потоками икры затмил моря,

лозу тугими гроздьями даря,

а финиками – пальмы; кто тельцу

велел вдыхать цветочную пыльцу,

быку – при виде слив ронять слюну,

а Солнцу – крыть бессильную Луну.

Олень во время гона, полный сил, —

Ваш сын меня всей скромности лишил.

Был персонал в ударе, раньше я

подобного обслуживания

не видывала, рьяный телефон

не умолкал, в отель со всех сторон

стекались гости, если кто от нас

съезжал, десяток новых тот же час

вселялся, на одну хотя бы ночь

просились новобрачные, но прочь

их часто приходилось отправлять,

одной чете в углу нашли кровать —

уж так рыдали, выслушав отказ;

а следующим вечером до нас

из коридора вопли донеслись,

у новобрачной роды начались,

стремглав помчались горничные к ней,