Один из наших ведущих востоковедческих вузов заинтересовался предложением мьянманцев: у него давно не было возможности направить студентов в Мьянму на языковую практику. Будучи в отпуске в Москве, я зашел в этот вуз и предупредил, что нынешним российским студентам будет непросто принять ограничения внутреннего распорядка университета. Одна из дам-профессоров, своего рода ветеран Мьянмы, с уверенностью сказала: «Обойдутся. Когда мы в начале шестидесятых были в Бирме на практике, то у нас по общежитию змеи ползали, и ничего, привыкли». Через пару месяцев прибыли студенты – девочка – бутончик лет двадцати с голубенькими глазками и губками бантиком и примерно такой же юноша. Спустя неделю они пришли ко мне: «Можно мы поживем в Посольстве? Хочется сходить на дискотеку, погулять. А на занятия будем ездить на автобусе». Отвечаю: «Но вам же сказали о правилах режима. Жизнь вне Университета для студентов исключается». Еще через пару недель оба студента, уже не заходя в Посольство, улетели в Москву. Естественно, что ни в какую Мьянму они больше никогда не поедут, разве что не на работу, а на пляж при пятизвездном отеле. Так стоило ли тратить время преподавателей и деньги государства на то, чтобы обучать их бирманскому языку?

А вот другой пример. В 2003 году, после того, как мы возобновили работу Посольства России в Кабуле, ко мне, как директору Департамента, в ведении которого находились отношения с Афганистаном, обратился молодой человек, который хотел поехать на работу в эту страну. О себе сообщил, что он – русский, но родился в Узбекистане, неподалеку от афганской границы, с детства впитал в себя тамошний воздух, полюбил этот край, однако после распада СССР вынужден был уехать из родных мест. Окончил Рязанское десантное училище, знает язык дари, воевал в Афганистане. С парнем поговорили в Департаменте кадров и направили его на работу в Генконсульство в Мазари-Шариф. И, по многим отзывам, он там прекрасно себя проявил, прежде всего, как исключительно контактный человек. Афганцы с ним охотно общались, видать, чувствовали в нем своего рода земляка.

Теперь об оплате труда дипломатов. В последние годы многое сделано, чтобы повысить оклады, позволить сотрудникам российских заграничных учреждений достойно выглядеть перед иностранными коллегами, не экономить на спичках. Хотя и сейчас находятся люди, которые, несмотря на хорошую зарплату, предпочитают ходить за покупками в места, которые иначе как помойкой не назовешь. И такие люди, наверное, будут попадаться всегда, сколь высокой зарплату ни делай.

Вопрос в другом. Высокие оклады – еще отнюдь не гарантия того, что ты подберешь на работу сведущих и нужных людей. Вспоминаю притчу о том, как в XVIII веке британская королева Анна соизволила посетить Гринвичскую обсерваторию и имела там продолжительную беседу с ее директором выдающимся астрономом Джеймсом Брадлеем. Говорили о звездах и открытиях, но в конце разговора речь зашла об оплате труда ученых. Астроном сообщил королеве, какое жалованье он получает. Та в свою очередь удивилась и предложила эту сумму увеличить в несколько раз, однако ее собеседник упал на колени: «Ваше величество, молю: не делайте этого! Иначе на мою должность будут назначать не астрономов!».

Эта притча весьма популярна среди ученых. Но, на мой взгляд, она имеет отношение ко всем сферам человеческой деятельности, где необходима преданность профессии, своего рода призвание. Дипломат – это не просто человек в костюме с галстуком, стоящий на приеме со стаканом виски. Это деятельный, образованный и любознательный человек, которому дорога его страна и интересна его служба. И даже в трудные девяностые годы, когда зарплата директора департамента МИД, не говоря уже о советнике или первом секретаре, была в разы меньше, чем у клерка в нефтегазовой структуре или у охранника казино, костяк сотрудников остался на дипломатической службе России. Остался, потому что не мог мириться со сползанием страны в ту внешнеполитическую трясину, куда ее настойчиво толкало тогдашнее руководство.

О корееведах и не только о них

В России исторически очень сильно востоковедение. Еще Петр I в 1720 г. издал указ об Определении Коллегии иностранных дел, в которой значилась «экспедиция турецких и других восточных языков». Наше государство, расширяя свои границы на юг и восток, заботилось о том, чтобы готовить кадры соответствующих экспертов для контактов с сопредельными странами. Всемирное признание получили русская тюркология, иранистика, афганистика, китаеведение, индология.

Приведу показательный пример. Крупный пакистанский дипломат, в введении которого после ввода советских войск в Афганистан находился афганский угол политики Исламабада, доверительно рассказывал мне, что он распорядился тогда собрать все советские научные публикации по Афганистану, сделать их краткие аннотации, а потом и перевод части статей и книг с русского, и был поражен, насколько обширной была содержащаяся в них информация, например, по племенам Афганистана, и сколь глубоким и точным был анализ проблем. Он признался, что, по его оценке, русские дореволюционные и советские исследования по Афганистану в целом качественно превосходили не то, что пакистанские, но и английские работы.

Проблема, однако, была в том, что те, кто в Советском Союзе принимал политические решения, редко советовались с учеными. И тот же Афганистан тому пример.

С другой стороны, нередко и среди ученых находились люди, которые в погоне за званиями и «теплыми местами», не столько занимались исследованием той или иной проблемы, сколько подгоняли свои статьи и книги под установки очередного съезда КПСС. Так в шестидесятые-семидесятые годы плодились работы на азиатско-африканскую тематику, где перепевались имевшие мало общего с действительностью положения о некапиталистическом пути развития для стран, освободившихся от колониальной зависимости, и о государствах «национальной демократии» в «третьем мире».

Начетничество было бедой всех общественных наук в нашей стране. Помню, как в 1970 году я сдавал экзамен по философии на кандидатский минимум, став соискателем научной степени в одном из престижных академических институтов. Один из вопросов доставшегося мне билета звучал кратко: «Антикоммунизм». Я подготовил развернутый ответ, начав с рассказа о теории тоталитаризма. Упомянул Ханну Арендт, Хайдеггера, но неожиданно услышал вопрос экзаменатора из Института философии: «Зачем Вы все это рассказываете?» Оказывается, от меня требовался ответ типа: «В партийных документах КПСС и братских партий намечены важнейшие направления борьбы с антикоммунизмом, антисоветизмом и… еще десятком прочих -измов, включая маоизм и сионизм.»

Не избежало всех этих бед и отечественное корееведение. У нас всегда были и сейчас есть прекрасные знатоки корейского языка, культуры и истории Кореи, но, что касается экспертов по современному положению дел, то их видение проблем в течение нескольких послевоенных десятилетий было откровенно зашоренным. Они видели только КНДР, и, как правило, исключительно в розовом свете, хотя в большинстве случаев, я думаю, вполне искренне. В свою очередь Южная Корея находилась для них в некоем