— Почему?

— Просто так.

— От злобы?

— Конечно, не от добра.

Лена не испугалась. «А чего бояться, — подумала она. — Умру так умру». Но Богдан почему-то заинтересовал её. Собравшись с мыслями, она проговорила:

— Ты зол на весь мир, да?

В ответ раздался жуткий хохот, похожий на гоготанье бегемота. Она чувствовала, как колышется брюхо Богдана. И этот рёв всё продолжался и продолжался. На этот раз она испугалась. Хохот не кончался.

— Что такого смешного я сказала? — осторожно возмутилась она.

Гогот замолк, и Богдан выговорил:

— Мир я не могу убить, а тебя вот могу.

И он опять загоготал.

Нож лежал далеко в стороне от Лены, в лохмотьях, но у неё ни разу не возникла мысль о сопротивлении.

— Ты многих убил? — вдруг спросила Разгадова.

Ей почему-то показалось, что Богдан опять загогочет, но ответом была тупая тишина. Опять она ощутила тяжёлое и извращённое дыхание Богдана.

— Таких, как ты, ещё ни разу, — наконец медленно выговорил он.

— А другие были кто, мужчины, старики, бабы — кто?

— Всех, кого убивал, я ненавижу. И ещё бы их несколько раз убил.

— За что?

— Ни за что. Просто потому, что живые. Просто потому, что ненавижу.

Снова молчание.

— Ах, Богдан, Богдан, — вдруг заговорила Лена. — А ты знаешь, ведь ты после смерти сразу станешь обитателем ада. На очень и очень долгий срок. Неисчислимый. Это не часто бывает среди людей.

— Ну и что? — был холодный ответ.

— Ты веришь, ты знаешь это?! — с изумлением воскликнула Лена.

— Может быть, и знаю. Ну и что?

Ответ был по-прежнему холоден, твёрд, и, казалось, его произносил уже не человек, а чудовище с далёких миров. Тем не менее Богдан был человеком.

— Хм, это загадочно, — прошептала Лена.

— Ладно, давай спать. Я на этой кровати, а ты где-нибудь в углу.

— Как, ты не хочешь меня зарезать? — удивилась Лена.

— Не хочу. Расхотел.

Непонятным образом Лена обрадовалась.

— Ты меня разбудил, — недовольным тоном проворчала она потом.

— Ничего, выспимся. Лето. Ночи тёплые.

И Богдан лёг на Ленину кровать. Она затрещала. Разгадовой пришлось довольствоваться лохмотьями в углу.

Через несколько часов свет проник в их подземелье. Восходило утро. Ленка проснулась первая — привстала и долго смотрела на лицо спящего Богдана. Да, это был человек лет тридцати пяти, с грузным телом и молодым, обветренным, жёстким и грязным лицом.

«Странно, что оно у него всё-таки умное», — подумала Лена.

У неё была припасена провизия, и когда Богдан открыл глаза, первое, что услышал, было щебетанье Леночки:

— Завтрак уже готов, Богданчик. Есть даже пирожки. Вчерашние.

— Сама испекла, что ли? — усмехнулся убийца.

— Продавщица сердобольная подала, — проверещала Лена. — Вставай.

На табурете действительно красовался пусть скромный, но завтрак. За завтраком, который Богдан сурово одобрил, особенно кусок сыра, Леночка вдруг выговорила:

— А ты, Богдан, ведь себе гораздо больше зла и вреда причинил, чем им, убитым тобой.

— Ты опять за своё, — слегка нахмурился Богдан. — Смотри, дам в зубы, — лениво проговорил он и потом равнодушно добавил: — Мне всё одно. Всё равно ненавижу.

Лена вздохнула.

— С тобой серьёзные разговоры нельзя вести. Сразу — в зубы. Я ведь женщина.

— А я мужчина.

Лена оглядела его странную бритую голову, щетинистые щеки и явственно вдруг почувствовала в нём будущего обитателя ада — веками не выходящего из цикла страданий и небольших облегчений от них. Но самое изумительное, что она ощутила, — он не принимает страдание всерьёз. Как будто его нет или он — над ним, хотя и как будто в страдании.

— Не пойму, — пробормотала Лена, — но люблю.

Богдан услышал эти слова и спокойно-каменно согласился.

Так они стали мужем и женой, пусть и не с юридической точки зрения.

Лене было тепло, уютно-смрадно. При всём её странном, но органичном отвращении к наслаждению и счастью Богдан ей нравился. Ей нравилась прежде всего его обречённость. Даже его оргазм носил обречённый характер. Во всём, особенно в его эротических стонах, ей виделся выходец из ада. И от такого оргазма — думала она — не могут рождаться дети человека, только дети тьмы. Ха-ха-ха! — хохотала она в ночи.

Но Богдан не сводил её с ума — Лена спокойно воспринимала эротику ада.

«Понимает ли Богдан, кто он? — думала она. — Но если даже не понимает, какое мне дело, важно, что я понимаю всё».

— Мой милый, — обращалась она к нему. — В твоих стонах во время нашей любви я слышу иногда крики убитых тобой…

На самом деле она лгала: в этих стонах она слышала его собственный вой во время его будущих блужданий в аду. И это её привлекало больше всего: она даже в этом вое чувствовала его безразличие к собственному бесконечному страданию, хотя оно было налицо.

— Ты, Богдаша, — говорила она ему в кровати, засыпая, — из другого творения пришёл, чем люди, ты не боишься ада.

Богдан, понимая всё по-своему, бегемотно хохотал на эти замечания. Иногда она плакала, целуя его, прощаясь, когда он уходил.

— Ты только не убивай больше никого, Богдан, — шептала она ему. — Не надо, обещаешь?.. Лучше убей меня — мне всё равно… К тому же, не ровён час, убьёшь кого-нибудь из блаженных или вообще кого и коснуться нельзя, и тогда…

Богдан отвечал:

— Дура ты, Лена. Ты что, знаешь, кто я? Да я сам этого не знаю. И никто ничего не знает. Только бормочу. Кстати, я давно уже никого не убиваю… Потому что надоело. Пойду ограблю кого-нибудь и напьюсь.

Лена и сама уходила на волю. На улице было обычное столпотворение: ларьки, автомобили, нищие, бабы с сумками, святые, пьяницы, блаженные, деловые и совсем отключённые. В воздухе стоял май.

Лена любила всех этих людей, и «если бы не мой последний путь в бездну, — думала она, — я была бы среди них и любила бы их ещё больше, их лица, глаза, но я ушла в свой туннель, в свою чёрную дыру».

Богдан приходил вечером, с награбленным или с заработанным в «левых делах», но Лена видела по лицу, что действительно обходился он без душегубства. Так прошло несколько месяцев.

Тем не менее обречённость в нём нарастала, принимая иные формы. Лицо его стало как-то странно чернеть. Лена предлагала ему пить. Но водка не утешала его.

Порой вечерком сидели они при свече, в подземелье, за двумя табуретками вместо стола (второй