Ритка и Гелька идут по самому краю тропы, там, где высохшая трава колет ноги, но не так горячо.

— От всех болезней, Гелька, от ста болезней. Сейчас этот жар нам сто болезней вытащит прямо через пятки, и мы никогда не умрем.

Гелька тащится сзади:

— Ритка, а болезней на свете сколько, всего сто?

— Сто, — говорит Ритка уверенно. — Всего сто, это очень много.

— А сто — это больше миллиона?

— Куда больше! — уверенно говорит Ритка. И Гелька ей верит, потому что Ритка старшая, и потому что осенью она пойдет в школу. Так что Ритка точно знает.

Дальше Ритка молчит, терпит раскаленную землю под ногами и думает, что надо бы татку и мамку босиком заставить ходить. Чтоб не болели и не умерли.

Только как их заставишь?

Мамка у Ритки хорошая, но скучная. То ее дома нет, то она с гостями, то спит, то по двору шатается и песни поет. Но невесело поет. Румяная и глаза блестят. Ритка ее тогда такую боится, потому что мамка может Ритку не узнать, толкнуть или обругать. Что-то свое видит перед глазами мамка.

Когда мамка начинает с гостями петь и плясать во дворе, Ритка берет Гельку и убегает к соседке Вере Муратовне. Даже если ее дома нет, то можно спокойно посидеть на крылечке, в тишине. А вообще-то Ритка знает, где у Веры Муратовны ключ, можно и в дом зайти, если холодно.

Не всегда ведь на свете жара как сегодня. Бывает и дождь. Бывает и снег.

А как ходить босиком зимой? Вот недослушала Ритка радиопередачу. Но так сильно жжет пятки, что, наверное, зимой ходить босиком уже будет не нужно, все болезни и так убегут сегодня к вечеру.

Наконец тропа спускается к логу, где ручей разливается широко, где берега истоптаны коровьими копытами, а на дне плоско сереют огромные мылкие пластины камней. Здесь через ручей переброшено большое бревно.

Ритка и Гелька садятся на него и с наслаждением опускают обожженные подошвы в холодную воду.

— Ритка, давай хлеба поедим? Там много, татка, наверное, с собой тоже взял, и нам, и ему хватит.

Они болтают в прохладной воде ногами, едят пересоленный сельмаговский бурый хлеб и смотрят, как над водой кружатся стрекозы, а к наполненным водой копытцам прилетают большие бабочки. Ритка знает, что сюда прилетает не только рыжая крапивница и белесая капустница, не только голубой мотылек, а иногда и желтокрылый красавец. Огромный. Как его зовут, Ритка не знает. Когда его видишь, надо загадать желание, и если ты успела выговорить его три раза, пока желтокрылый не вспорхнул снова, то оно сбудется.

Надо идти искать, куда татка стадо погнал. А то он будет сердиться, что Ритка не пришла.

Если мамка у Ритки скучная, то татка — он непонятный. Разный у нее татка.

Сегодня утром он пожалел будить Ритку — это был добрый татка, веселый, он насвистывал какую-то песню, собираясь в рассветном сумраке, и Ритка думала сквозь сон, что она татку любит.

А иногда татка бывает злой.

И если попадешься ему на дороге, то он может так отодвинуть тебя с пути, что полетишь на пол. Тут не разберешь, обо что лбом приложилась: об угол печки или о косяк.

— Откуда у тебя на лице синяк опять, Рита? — спрашивает Вера Муратовна.

— Упала, — шепчет Ритка, — запнулась, упала.

— Татка ударил?

— Нет, — еще тише шелестит Ритка.

На татку жаловаться нельзя.

Однажды татка пришел откуда-то вечером и вдруг решил, что без него в доме были чужие. Он зло кричал, раскидывая вещи, а потом увидел Ритку и сгреб ее в охапку. С силой тряхнул.

— Говори, кто тут был без меня у мамки в гостях?

Ритка пискнула полузадушенно, как воробей. У мамки с таткой вечно гости, разве разберешь, кто ходит, кто песни поет, кто спит-валяется потом в сенях, или даже во дворе, если летом.

— Никого не было, таточка!

Но глаза у татки были дикие, злые, он начал трясти Ритку и кричать, что вытрясет из нее душу.

И называл ее разноглазым рыжим змеенышем и лопоухой приблудой.

Ритка реветь начала во весь голос. Уши у Ритки, и правда, круглые, лопоухие, ни у кого таких нет в семье. Вот татка иногда и кричит то на мать, то на саму Ритку, что она ему не дочка, а… А дальше не понимает Ритка. Кричит татка и по-польски, что-то про пся крев, и что мамка гуляла, и потому у Ритки лопоухие уши.

При чем тут уши и при чем тут где мамка гуляла? Люди гуляют по всей деревне, а уши у всех разные. Гуляют ногами, а уши…

Ритка еще громче заорала тогда, начала вырываться. И вдруг татка замолчал и глянул ей в самую душу, так, что Ритка обмерла от его взгляда.

— Ори, ори громче, — сказал татка тихо. — Прибегут соседи, позовут участкового, будут тебя спасать! Приедут за тобой на желтой машине и увезут тебя из дома в приют, а в приюте ни дома, ни татки, ни мамки, одни чужие тетки, как в казарме… скажут, плохо-о-ой у тебя татка, зло-о-ой, деточек у него надо отня-а-ать…

И отпустил Ритку, и сел прямо на землю, и заплакал вдруг мутными слабыми слезами.

Вот с тех пор Ритка знает. Нельзя кричать. Жаловаться нельзя на татку. И вообще надо, чтоб соседи думали, что все у них, у Новаков, и во дворе, и в избе в порядке. Ну, любит ее мамка гостей, ну, шумят они иногда, а так — все хорошо, все как у людей, и будет еще лучше. Вот комод купит Ритка, и свяжет на него кружевную дорожку, и никто не отнимет Ритку от татки и от мамки, и от дома ее, и от Гельки, и от деревни Большая Шеча, и от ручья Каменный лог, в котором они сейчас с Гелькой отмачивают сожженные красные лапы и куда крошат бурый хлеб юрким черным малькам.

Гелька спит, сморившись в тени орешника, а Ритка и татка сидят рядом и смотрят, как по пологому овражку разбрелось невеликое деревенское стадо. Клички у коров все ласковые. Вон Дочка, с обломанным рогом, вон черная Ночка, вон Марка Хетчиковых, вон Снежка — Снежка это их корова, Новаков.

Снежка белая с рыжими чулочками. Ритке очень нравится, что их корову так зовут, ей кажется, оттого у нее и молоко такое вкусное.

— Если бы я не боялась коров, — вздыхает Ритка, — я бы, татка, хоть целый день за тебя их пасла, а ты бы спал, отдыхал, да?

Татка в ответ гладит ее по голове черной загорелой рукой с обломанными ногтями. Ритка замирает — татка очень редко гладит Ритку.

И Ритке хочется еще поговорить.

— А вот почему, татка, у тебя такое имя — ни у кого такого нет? У нас в деревне кто? Николай, Михаил, Петр Кифирыч, Серега, Василий Дмитрич, Сашка Петрович Хетчиков. А ты Феликс. Они поэтому тебя дразнят?

Ритка задает этот вопрос, а сама немного трусит: а вдруг татка рассердится, обидится на нее. Кому же приятно, когда про такое говорят?