– Ну так дайте мне пару минут на изучение материала, и я зайду к нему. Вам про его дело что-нибудь известно?

Сабан все еще не был уверен, что поступает правильно.

– Да мало что, – сказал он. – Возможно, речь идет о криминальных разборках или о соседских склоках… Вопросы: почему муляж взрывного устройства и почему к детскому саду. Муляж бомбы – это предостережение, верно? Тогда еще вопрос: кого желают предостеречь и в чем суть предостережения. А главное – как предотвратить следующий шаг, прежде чем он сделан. Ну и самое главное – связано ли это с детским садом. Этот подозреваемый или кто-то другой подложил муляж при свете дня, в часы, когда родители приводят в садик детей, и это не дает мне покоя. И еще не дает покоя мысль, что в следующий раз это будет уже чемодан с настоящей бомбой.

Авраам хотел позвонить Марьянке и рассказать о встрече с Сабаном, но решил, что сделает это, когда выйдет из следственной камеры. А потом пошла такая гонка, что хотя инспектор и не забыл о своем решении, позвонить он не успел. Часовой допрос Амоса Узана не дал ничего. Даже наоборот. Это противоречие между показаниями соседки про хромоту и пружинистой походкой Узана. И его отпирательства, становившиеся все более агрессивными. На чемодане никаких отпечатков пальцев, и эксперты не нашли на месте преступления ничего, что связывало бы его с подозреваемым. То же самое и в квартире, в которой Амос проживал с матерью. Патрульная привела ту самую соседку, чтобы та посмотрела на подозреваемого, и женщина уже была не столь непоколебима в своих показаниях.

– Может, и он, – сказала она. – Откуда ж мне знать наверняка? Вы ведь понимаете, с какого расстояния я его видела?

Авраам спросил ее про хромоту, и в этом она как раз не сомневалась. Мужчина, подложивший чемодан, убегал по улице Аронович медленно и прихрамывая.

В полчетвертого инспектор перевел Узана в камеру предварительного заключения и закрылся в своем кабинете, чтобы поразмышлять. Как делал всегда в начале расследования.

Авраам еще не был на месте происшествия и знал только, что чем скорее туда отправится, тем лучше. Он не помнил, есть ли на улице Лавон светофор: если есть и водители останавливаются перед ним, может, отыщется еще какой свидетель, видевший подозреваемого – как тот подкладывает свой чемодан или как потом удирает… Инспектор выяснил, спрашивал ли кто заведующую детсадом и жильцов дома, знакомы ли они с Узаном, и узнал, что никто этого не делал. Значит, в общем-то, расследование еще не началось. Нужно поискать и в других местах, с которыми связан Узан, попытаться выявить обстоятельства изготовления муляжа взрывного устройства, расспросить его лежащую в больнице мать. Но все это невозможно сделать сегодня же вечером и в одиночку. И нельзя зацикливаться на одном подозревамом. Нужно взять в расчет разные варианты, не только из-за сомнения, вызванного этой самой хромотой. Авраам вспомнил Илану Лим и ее постоянное предостережение: не застревать на заранее сделанном выводе, потому что, слишком прилипнув к каким-то деталям, можно пропустить другие важные подробности. Может, тот тип, что подложил к детсаду чемодан, сейчас вовсе и не в камере предварительного заключения, а где-то в другом месте. И готовит следующий террористический акт, как и предупреждал Сабан…

И вдруг Авраам понял: он не пожалеет, что взялся за это дело. Инспектор пошел поискать бумагу в ящиках стола и на полках. На полу лежала пачка бумаги для принтера; Авраам по пути надорвал упаковку и вытащил из пачки листок чистой бумаги, на котором затем написал несколько строчек:

* * *

В полпятого Авраам вернул Узана в следственную камеру. Но результат оказался нулевым. Спрашивать его было не о чем. Узан погладил усики, улыбнулся своими глазками и сказал:

– Ну вот, я поел, попил, мы по душам поболтали… Не пора ли сказать человеку, что взят он зазря, и отпустить его с миром?

– Что ж вам так приспичило уходить? – спросил Авраам. – Может, уж заодно и поужинаете?

Но в полшестого, уже припоздав, он вышел во двор – поднять рюмочку за назначение Сабана и в честь наступления Рош ха-Шана, – а когда вернулся, подписал бумагу об освобождении Узана.

– Обещаю, что еще свидимся, – сказал он Амосу, прощаясь с ним, и тот ответил:

– Зря время потратите. Но с удовольствием.

* * *

Вечером, дома, после короткого холодного душа Авраам сварил себе черный кофе и уселся в одних трусах на балконе. Папка с делом открыта, и он снова прочел отчет, в котором патрульная описала все произошедшее утром. Потом вспомнил про речь Сабана, лежащую в кармане рубахи, которую снял и повесил в ванной. Большинство коллег сказали, что речь дурацкая, но, по мнению Авраама, было в ней и что-то, пробуждающее надежду.

Ему не терпелось описать Марьянке сегодняшний день, но именно теперь ее телефон оказался отключенным. Инспектор не помнил, была ли сейчас ее смена – одна из последних в брюссельской полиции перед тем, как уволиться и переехать к нему.

В первой речи Бени Сабана, обращенной к новым подчиненным, проступало какое-то странное расхождение между решительностью и целеустремленностью произносимых слов и его нервозностью и неуверенностью в себе. Стоя во дворе за импровизированной трибуной, новый шеф читал по бумажке. И, несмотря на жару, не потел.

Начал он с лета:

– Лето у нас выдалось длинное, трудное, полное кризисных ситуаций. В июне вспыхнули беспорядки в южных районах Тель-Авива. Нелегалы без работы и крова, жалобы городских жителей на изнасилования, кражи со взломом, второжения в дома, нападения из мести. Бутылки с «коктейлем Молотова», поджоги жилищ и центров для беженцев. Атмосфера на рабочих заседаниях такая, будто огонь вот-вот перекинется и на нас. Но мы знали, как его сдержать, не дать ему распространиться.

Авраам был так далек от всего этого! Он находился в отпуске, который как будто и не кончался. Иногда инспектор залезал в Интернет да время от времени звонил из Брюсселя Элиягу Маалюлю или Илане.