подумать над той Анной, которая живет у нее внутри, вовсе не такой дерзкой или уверенной в себе. Не всегда веселой и невозмутимой. Она вспоминает, как чудесно они с мамой и Марго провели время в субботу, когда пекли миндальное печенье. Они смеялись и перешучивались, а когда Анна насыпала слишком много кокосовой стружки, мама не заругала ее, а запела песенку о мартышке, которая украла слишком много кокосов с кокосовой пальмы.

— Госпожа Франк?

В такие моменты Анна думает, а что, если она ошибается насчет матери. Что, если в душе она вовсе не придира и любит ее такой, какая она есть. Такой, какой ее создал Бог.

— Госпожа Франк?

Она поднимает голову, заслышав свое имя, — и видит Гусака: он пристально и лукаво смотрит на нее из-под густых бровей.

— Снова в мечтах?

— Нет, господин учитель. — Она изо всех сил пытается собрать остатки достоинства, но чувствует, что краснеет.

— Тогда прошу вас, — продолжает Гусак, — найти «икс» в этом уравнении.

— О, господин Гандер, — отвечает Анна. — Мы с вами оба знаем, что этого, вероятнее всего, не случится.

На сей раз, когда класс хихикает, Анна ощущает прилив радости. Она выиграла.

На площадке для игр она показывает свой любимый фокус: вывихивает плечо из сустава — и, точно по волшебству, водворяет его обратно. Это зрелище гарантированно собирает толпу восхищенных зрителей. Даже мальчишки бросают гонять мяч и сбегаются посмотреть. Ей нравится внимание. Особенно от мальчиков. Своих многочисленных, как выражается (с явным неодобрением) мама, кавалеров. Мама всегда советует флиртовать поменьше. Мол, это чревато. «Посмотри на Марго, — говорит она. — Ты хоть раз видела, чтобы она так себя вела?»

Есть один мальчик — все зовут его «Хелло», сверстник, скорее, Марго. Хороший еврейский мальчик, убийственно вежливый — лишь глубоко внутри в нем таился игривый бесенок. Однажды он пригласил Анну в «Оазис» — одно из немногих заведений на Гелеенстраат, куда еще пускали евреев, — и она почувствовала себя взрослой. Ей нравилось его внимание. Как и внимание других мальчиков, по правде говоря. Она радовалась этому, чувствовала, что ее любят.

Ее подругу — лучшую подругу — зовут Ханнели, но Анна чаше зовет ее прозвищем, Лис. Она тоже живет в Южном Амстердаме с родителями и маленькой сестренкой. Ее отец некогда был заместителем министра и пресс-атташе в правительстве Пруссии, но нацисты позаботились о том, чтобы евреев на государственной службе больше не осталось, так что теперь Амстердам приютил и его семью точно так же, как и чету Франк с детьми. Анна находит, что Лис такая милая и задумчивая, а еще стеснительная — отличный противовес напускной храбрости ее самой.

— Разве ты не любишь сюрпризы? — удивляется Ханнели. Они спешат домой после школы, держа в руках сумки с учебниками. Теперь приходится ходить пешком: евреям запретили велосипеды. И трамваи. И ходить в парк. И не поплаваешь в бассейне в Амстельпаркбаде, не покатаешься на коньках и не поиграешь в теннис в Аполлохале — все это теперь только для христиан. Правда, сейчас это и неважно. Шли последние учебные дни перед летними каникулами. И в ветреный безоблачный день, вот такой, как сегодня, можно вдыхать сладковато-соленый бриз и слушать болтовню чаек. И она чувствует такую легкость в теле, что можно улететь на ветерке — а почему бы и нет?

— Я сама не своя от сюрпризов, — задумчиво говорит Ханнели. — По мне, так половина радости от дня рождения — это сюрприз! — Ее каштановые волосы заплетены в две косички: иногда Анна ревниво смотрит на них, но это ревность с примесью восторга. Когда-нибудь она дернет за них хорошенько. Вместо этого она высказывает свое мнение.

— А по мне, вокруг сюрпризов слишком много шума. Я лучше получу то, что хочу, — убежденно произносит Анна, и тут же у нее сжимается сердце в груди. Раздается сердитый раскат грома: это проносится мимо, отравляя воздух, немецкая мотоциклетная эскадрилья: стальные шлемы и защитные очки. Анна морщится, прижимая к груди сумку с книгами так, что не видно желтой звезды, хоть и знает, что это запрещено. Лис же просто пялится на них в молчаливом ужасе, зажав руками уши: ее звезда Давида прекрасно видна — как будто мотоциклистам есть дело до двух тощих еврейских девочек на тротуаре.

— Какие же они звери, — выдыхает Анна.

Лис убрала руки от ушей, но тревога не ушла с ее лица.

— Я спросила папу, может, нам тоже стоит спрятаться?

— Правда? — спрашивает Анна, оживляясь. — А он что сказал?

— Спросил: «От чего спрятаться?» — безучастно говорит Лис.

Анна качает головой.

— Не хочу говорить об этом, — внезапно решает она. И тут же ощущает желание пошалить. Так, что даже во рту защипало, как от острого перца.

Впереди на тротуаре компания мальчишек постарше. Они собрались вокруг невысыхающей лужи на углу у лавки табачника, галицийкого еврея, на Эйтерварденстраат: поговаривают, что тут торгуют из-под полы запрещенным товаром, а сам хозяин скупает у евреев ценности. Анна слышала об этом от господина ван Пелса, Пимова партнера по бизнесу.

— Подобные махинации беспокоят все больше, — сказал он однажды, заглянув к ним на кофе. — Прячете украшения под полом, чтобы не нашли немцы? Фамильное серебро — под кроватью? Позолоченную прапрапрабабкину менору — на дне корзины для белья, не зная, чем кормить семью? Почему бы не смириться с неизбежным и не продать это галичанину? Всяко лучше, чем идти в грабительский банк. Вам перепадут гроши, но хотя бы от собрата-еврея.

— Грабительский банк? А что это? — пожелала знать Анна; ей нравится знать все. Что в этом плохого? Мама шикнула на нее, но Пим, по своему обыкновению осторожно, разъяснил. Среди прочих унижений евреев обязали сдать все ценности в отделение банка Липпман — Розенталь и Ко на Сарфатистраат. Естественно, теперь он принадлежит нацистам.

В этот момент госпожа ван Пеле, отнюдь не тихоня, высокопарно заявила:

— Какой бы голодной я ни была, Путти, я не позволю тебе продавать мои меха. Сначала меня в них похоронят! — И ее супруг расхохотался.

— И ведь нисколько не шутит! — заверил он собравшихся с широкой ухмылкой.

Один из парней пинал трещину в дорожном покрытии, выбрасывая оттуда мелкие камешки. Другой вдруг засмеялся — смехом, похожим на ослиный крик. Над чем — да кто их, мальчишек, разберет? На свитерах и куртках у каждого — звезда Давида. Может, маме и нравится думать, что если уж и приходится носить магендовид на людях, то надо делать это с гордостью, но эти мальчишки относились к этим звездам так, как следовало бы. Как к