не принимают старых правил, которым подчинялись наши матери. Мы хотим принимать решения сами.

— В том числе — решение вести себя как потаскушка?

Анна отшатывается, точно от оплеухи. Чувствует, как глаза наполняются слезами. Схватив сумку с книгами, выскакивает из комнаты. Слыша, как мать позади нее кричит:

— Анна! Анна, прошу тебя! Это было стишком грубо! Прости, я погорячилась. Вернись.

Это последние слова, которые стышит Анна перед тем, как захлопнуть за собой двери.

Время отправляться спать. На Анне — голубая шелковая пижама. Увидев в журнале фото Хеди Ламарр в пижаме, она упросила купить ей такую же — но теперь ее ноги слишком длинны для этой пижамы. Мать все жалуется: когда же она перестанет расти?

В свете лампы обои в спальне приобрели теплый бледно-медовый цвет. Везти из Франкфурта кровати оказалось очень тяжело и накладно, а в Амстердаме, наводненном беженцами из рейха, купить новую оказалось трудно и дорого; так что настоящих кроватей у Анны и Марго не было. Анна спит на кушетке с обитой тканью спинкой, а Марго — на кровати, складывающейся в стену! Тем не менее Анна любит спальню, в ней уютно. Ее медали за плавание, школьные рисунки и открытки с изображением королевской семьи и кинозвезд, прикрепленные к стенам, создают атмосферу ее собственной комнаты. Мамин секретер красного дерева, на котором они делают домашнее задание, стоит в углу, точно дружелюбный страж. Какое-то время она смотрит на темные ветви, шелестящие в облачной ночи.

Марго все еще занята омовением в ванной, Анна же быстренько покончила с водными процедурами и намотала волосы на бигуди, надеясь заполучить кудрявую челку. Теперь же, лежа в постели, она ощутила, как в груди поселяется тяжкая тишина. И почти не поднимает глаз, когда в дверь стучится Пим.

— Ты пришел послушать мои молитвы? — догадывается она.

— Да, но не сразу, — отвечает отец. — Сперва нам надо поговорить.

Анна глухо стонет и без выражения пялится в потолок.

— Ладно, — вздыхает она.

— Твоя мать очень расстроена, — тихо говорит Пим.

— Еще бы, — лицемерно говорит она.

— Очень огорчена, — говорит Пим.

— А ты знаешь, как она меня назвала? Каким словом?

— Знаю. И ей очень жаль.

— Так это она тебя прислала, чтобы ты мне это сказал?

— Ну, если по правде, Анна, ей слишком стыдно, чтобы прийти самой.

— Марго бы она никогда так не назвала. Никогда!

— Отношение матери к Марго тут ни при чем. Мама совершила ошибку. Ужасную ошибку. Оскорбила твои чувства и очень, очень сожалеет об этом.

Анна молчит.

— Но правда и то, Аннели, что ты как никто умеешь рассердить мать на ровном месте.

На глаза наворачиваются слезы:

— То есть снова я виновата?

— Я лишь имею в виду, что для ссоры нужны двое. Мама вышла из себя и сказала то, чего не хотела. Но еще — она тебя бережет. Пытается показать, что бывают поступки, о которых ты в силу возраста…

— Ах да, конечно, я же так мала!

— В силу возраста, — повторяет отец, — ты можешь не знать каких-то вещей.

— Зря ты так думаешь, Пим. Я, может, и ребенок, Пим, но теперь дети многое понимают.

— Тогда бы ты понимала, что́ сделала не так.

— Это была всего одна затяжка, Пим! — Она хмурится, опершись на локоть, и сердито смотрит отцу в лицо. — Всего одна затяжка от сигареты того мальчишки. И все! Мне даже не понравилось! Тем не менее ей этого оказалось достаточно, чтобы назвать собственную дочь потаскушкой!

Пим делает вдох и медленно выдыхает:

— Ты должна понимать: у твоей матери очень издерганы нервы. Не забывай, сколько ей пришлось оставить, когда мы приехали в Голландию. Во Франкфурте у нее была другая жизнь. Красивый дом. Красивые вещи.

— Я все знаю, Пим. Сто раз слышала. Про большой дом, про горничную и прочее. Но позволь обратить внимание на то, что и у тебя в Германии была прекрасная жизнь. Тем не менее ты-то не ненавидишь меня.

— Твоя мать вовсе не такая, — твердо возражает Пим. — Она любит тебя. Любит вас с Марго больше всего на свете.

Откидываясь на подушки и утирая слезы рукавом пижамы:

— Марго — может быть.

— Аннеке, — обреченно вздыхает Пим, качая головой. — Ты бываешь к ней так несправедлива! Как и она к тебе, и я это знаю, — соглашается он. — Но она сожалеет. По-настоящему! А если человек искренне раскаивается, честнее всего будет его простить.

Анна хмурится.

— Ладно, — тоненько соглашается она. — Ладно. Я прощу ее ради тебя. Притворюсь, что ничего не было. Но ты неправ в одном: мама никогда меня не любила. Во всяком случае, так, как ты. Только ты меня любишь.

Она поднимается и обнимает его за шею, прижавшись щекой к груди, чтобы слышать, как бьется его сердце.

— Мама любит тебя, — настаивает он, легонько похлопывая ее по спине. — Мы оба тебя любим, и ничего ты с этим не поделаешь, малышка. Ладно, пора забыть о слезах и сердитых словах. Сегодня канун твоего дня рождения. Спи крепко и думай о том, какой это будет чудесный день.

И когда отец поднимается, чтобы уйти, она громко спрашивает:

— Пап, а что — мы спрячемся?

Отец застывает на месте, точно наступил на булавку и не хочет этого выдавать.

— Почему ты спрашиваешь?

— Куда-то пропал серебряный сервиз бабушки Роз. — Сервиз из ста тринадцати предметов бременской фирмы «Кох и Бергфельд», одно из сокровищ матери. — Я думала, что мне разрешат поставить его на стол в день рождения, а когда заглянула в посудный шкаф, его там не оказалось. Я даже под кровати заглянула. Он исчез.

— А у матери ты спросила? — интересуется Пим.

— Нет. Я у тебя спрашиваю. Неужели вам пришлось снести его в грабительский банк?

Но Пим остается спокойным и рассудительным.

— Твоя мать очень дорожит этим сервизом, — поясняет он. — Поэтому мы решили, что будет безопаснее передать его на хранение друзьям.

— Друзьям, которые не евреи, — говорит Анна.

— Верно, — без смущения соглашается отец.

— То есть — серебро прячется, а мы нет?

— Сегодня нет нужды ни о чем беспокоиться, моя девочка, — говорит отец. Возвращается к изголовью кровати и целует Анну в лоб. — А теперь спи.

— Пим, подожди. Мои молитвы! — Анна закрывает глаза. Иногда во время молитвы она представляет себе Бога, который их слушает. Огромный добрый дедушка с белоснежной бородой, умиротворенный властелин мира, готовый отложить на минутку управление космосом, чтобы послушать скромные мольбы Анны Франк. Она все еще молится по-немецки — просто потому, что привыкла — и заканчивает тоже привычным обращением к Творцу. Ich danke Dir für all