Лидочка подрастала, а вместе с ней росла и ее мечта. Став самостоятельной и взрослой, но сохранив всю свою хрупкость, она собрала вещи и отправилась искать работу, далеко от дома, ближе к городу. Она всегда знала, на что потратит первые заработанные деньги: часть обязательно отправит родителям, немного оставит себе на повседневные хлопоты и нужды, а еще непременно сходит к портной, чтобы та закрутила ее швейной лентой, записала все окружности и полуобхваты и заставила выбирать пуговички к воротнику.

И действительно, все случилось, все удалось. Это был самый первый раз, когда мечта ребенка, желающего только новое платье, чтобы пойти учиться, сбылась. И пусть школа осталась далеко позади, но платья вот они — висят на плечиках, зацепившись за дверной косяк, и даже не одно, а целых два. И все как она загадывала.

Эти платья бабушка берегла, тем же вечером убрала в шкаф и только иногда доставала, чтобы на них посмотреть. Моя Лидочка, она даже не смела их носить.

В один из дней, переложив платья бумагой и перевязав свои покупки тугим шпагатом, она отправилась домой навестить родителей, луг и небольшой ручей, который уже оправился от зимы.

Ситцевые сокровища решено было сохранить дома, спрятать на глубокой полке и оставить дожидаться подходящего дня. Когда пришло время возвращаться к работе, к городской суете и прочим трудностям, она получила от своей мамы домашней еды в дорогу и ворох наставлений, которых хватило бы до следующего ее приезда. С легким сердцем и тяжелыми сумками, моя Лидочка отправилась обратно, зная, что мечта сбылась и важный день для платьев тоже скоро наступит.

Моя бабушка всегда много работала, до самой старости, до самого последнего дня, работала и точно знала, ради чего. И тогда, когда ее темные волосы заплетались в длинные косы, руки были полны сил, а характер — решимости, она трудилась усерднее всего, ни на минуту не забывая о ситцевых платьях. Они стали подарком на все прошедшие и забытые дни рождения, стали символом чего-то большего, настоящего — они обещали другую жизнь, давали надежду, что все может сбыться. Что даже маленькая девочка, которая не ходит в школу, потому что у нее нет пальто и ботинок, обязательно вырастет и все сможет.

В следующий раз, когда представилась возможность вернуться домой — к парному молоку, к любимой с детства кукурузной каше и карасям с переливчатой чешуей из всем уже знакомого ручья, Лидочка была счастлива уже только тем, что скоро придет автобус и ее будет ждать дорога.

Но дома было неспокойно, темно и тревожно. Полка с платьями оказалась пуста. Бабушка бросилась к маме с расспросами, и та призналась, что платья давно продала. Денег не хватало, а их все равно никто не носил.

И это было как начало конца: маленькая девочка, которая давно выросла, до самого утра рыдала над потерянным и никого не винила. Ее мама не была жесткой или бессердечной, просто не разделяла этой одержимости, оставаясь всегда сдержанной и практичной.

Позже мою бабушку ждало еще много трудностей и потерь, тяжелая работа и тяжелые люди. Но было и много хорошего: дом, который они построили с дедушкой вдвоем, не теряя надежды, что вместе со всем справятся, дети, которых вырастили честными и умными, и даже чулки и платья, которые много позже наполнили ее шкафы. Но тех, самых первых, желанных нарядов ей было не забыть.

Ребенком, впервые услышав эту историю, я горько плакала и обещала купить бабушке все платья в мире! И важно было только одно — сдержать слово теперь, когда я могла.

170 см назад меня не было.

Не было носа с горбинкой, родинки на коленке, не было крохотного шрама под левой лопаткой. Мои волосы не вились бесконечными спиралями, коленки не стукались и не саднились об асфальт. Никто не рисовал на обоях в прихожей, не украшал синим фломастером гарнитур и не резал из штор елочки. Некому было покупать желтого жирафа, верблюжий свитер и скакалку. Не было ничего, так мне казалось.

Тогда моя мама разбирала в кинотеатре тяжелые бобины и ставила фильмы, строго наблюдая за тем, чтобы пленка крутилась верно. У мамы были светлые волосы, высокие каблуки и красивая плиссированная юбка — я это помню по черно-белым снимкам из семейного альбома, который теперь у нас есть. Папа наблюдал за мамой, решал, что она красивая и им надо дружить. Я не делала ничего, я даже не знала, что буду.

28 лет назад меня не было. Но было имя, которое любила моя мама, и назвала бы им любого ребенка, который бы у нее только родился, мальчика или девочку, это совсем не важно. Был папа, который возил домой огромные связки зеленых бананов, исчезавших, так и не успев созреть, и не спорил насчет имени, в уме прикидывая, что все-таки будет, если родится парень.

А потом был март, северный снежный месяц, не похожий на южную весну, март, который не знал, что зима закончилась. В марте случилась я — девочка с большими глазами и носом. Папа стал папочкой, и все сложилось.

А после были торты, тяжелые и густые, с увесистыми масляными розами, складками крема и безе, и обязательные тюльпаны — мне и сегодня дарят их в тот самый день. Когда цветочные рынки наполняются хрустом ломких тюльпановых стеблей, я знаю наверняка: скоро мой день рождения. Я жду, что кто-то из моих друзей приготовит мне торт, ведь праздник не наступит, если не съешь кусок шоколадного пирога, — если не попробуешь сладкого, то совершенно никакого чуда не произойдет.

Слева от входа стоит комод, не такой грузный, как я всем рассказываю: не такой важный. За комодом, по левую руку, если стоять лицом к раковине, маленькое хрупкое окошко в прихожую: одну его половину, выглядывая из соседней комнаты, заслоняет шкаф, через вторую тоже ничего не видно.

Над раковиной сетка с тарелками, большой жестяной стакан со столовыми приборами и дуршлаг. Зимой дуршлаг остается забытым — он ждет лета и спелых ягод, но сейчас не о нем.

За раковиной снова окна, но эти два ведут во двор. Летом через них видно густой виноградник, поздней осенью и зимой окна показывают снег. Чуть правее от окон плита, старенькая, с тяжелой скрипучей дверцей и большими железными конфорками: они светят ровным синим пламенем, когда затевается обед или подогревается чайник.

Следом за плитой стол — круглый, деревянный, немного рассохшийся от жара плиты. Первым к нему придвинут дедушкин стул — он широкий, с высокой спинкой, иногда стул думает, что он важнее и значительнее комода, в такие минуты на нем становится неудобно сидеть. Затем, прячась под краем скатерти, стоит задвинутый синий табурет — широкие негладкие доски его сиденья щиплют тебя за ноги, если ты недоволен ужином и ерзаешь в нетерпении, желая уйти. Рядом с табуретом два строгих подтянутых стула: они выглядят так, словно на них надеты тесные костюмы, и им не вздохнуть. Стулья остались от какого-то гарнитура и, очевидно, совершенно без уважения относятся к синему табурету, мнят себя аристократами.