В грузном полированном шкафу, сожравшем все мамины пальто с меховыми воротниками, в самой его глубине, высоко на антресолях, хранится пухлый альбом с семейными фотографиями. Слишком много историй навсегда приклеено к его картонным страницам.

Здесь есть черно-белый снимок большого папы и маленькой меня — отец улыбается, а я сержусь и прячусь под его рукой. Я обязательно в высоких белых гольфах, в зеленке на разбитых коленях и наверняка требую конфет. Сейчас я реже сержусь и больше тоскую о том, что мы редко видимся, и я начала забывать, как он умеет улыбаться.

Несколько страниц спустя есть фотография родителей в день свадьбы, я их почти не узнаю. Там они оба младше меня, разглядывающей их по эту сторону альбома. Сегодня вечером позвонит мама, я спрошу у нее, что это был за день, какая была погода и откуда взялось ее свадебное платье. Мама станет смущаться, засмеется и все расскажет. Папа передаст привет мистеру Н., расспросит меня о котах.

Есть здесь и бабушкин портрет, его я берегу особенно.

Где-то между страницами, потеряв клей и больше ничем не держась за альбомный картон, лежит фотография семейного застолья. На фотографии лето. Длинный стол стоит у окон кухни, под виноградом. Мы сидим за этим столом и едим арбуз. Мама машет в камеру, а я никак не могу вспомнить, кто нас снимал.

Всегда, когда я думаю о доме, там август или июль.

Если перелистать альбом, можно найти и дедушкины фотографии: на них он в военной форме, служит где-то недалеко от бабушкиного поселка. Время мирное, и скоро они познакомятся. Он — высокий, широкоплечий, с русыми волосами и глазами цвета самого светлого неба, заберет маленькую темноволосую Лидочку, и у них будет семья.

Спустя переезд, дом, двух детей и четырех внуков дедушка будет катать меня на багажнике велосипеда, покупать шоколадки с орехами и изюмом и громко вслух читать еженедельные новости. А я запомню о нем слишком мало.

В один из дней, когда бабушкин дом еще будет полон людей и их историй, я привезу моей Ба наши с мистером Н. снимки. Она пересмотрит их, обязательно скажет, какие мы с ним красивые, и даже похвалит старшего кота. Младшего пожалеет, потому как совсем непонятно «от чего у него уши так полегли». Мы будем много разговаривать и смеяться, наши фотографии тоже приклеят на старенькие страницы семейного фотоальбома.

Когда я училась в школе и уже позабыла о гольфах и пышных бантах, а до помады и каблуков еще не доросла, в тот самый период я знала наизусть программу телепередач. Знала, когда начинается «Звездный час», когда «зовут джунгли», в какой момент и по какому каналу идут мультики. Я даже сегодня помню, что в 16:00 по ТНТ (его тогда давали вставкой на местном канале) шел сериал «Боишься ли ты темноты?», и я боялась!

Помню, как ближе к ночи выпрашивала у старших разрешения посмотреть «Коломбо», а утром в выходные с 8 утра караулила «Чип, Чип, Чип и Дейла», которые спешили ко всем страждущим, только если по какой-то нелепой причине вместо них не показывали «Играй, гармонь» или «Слово пастыря» — главное разочарование детства, тогда, конечно, порядок нарушался. В таком случае спасти меня могла только двухцветная шоколадная паста «Лакомка», конфеты «Батончики» и полный до краев стакан «Дюшеса».

Даже немного жаль, что сегодня телевизор не имеет такого значения, что любой фильм доступен в Сети, его можно поставить на паузу и не ждать перерыва на рекламу, чтобы наперегонки бежать на кухню или сами знаете зачем.

Но, кроме детских программ, была еще и кулинария, первая серьезная передача, которую я помню, — это «Смак». Мне нравилось смотреть ее после мультиков, кажется, по субботам. Дядя Андрей в фартуке и с усами что-то готовил и рассказывал, приглашал гостей и обязательно пробовал в финале передачи то, что они вместе приготовили. Мама зачем-то записывала в конце рецепт, никогда не успевала запомнить и перенести на бумагу все ингредиенты и постоянно спрашивала меня, помню ли я, что там было после картошки? А я не помнила, я наслаждалась моментом, когда они снимали пробу, нахваливали блюдо и сокрушались, что телевидение не передает запахов. Я переживала этот момент вместе с ними и очень хотела устроиться на работу, где бы меня так же кормили.

Сегодня, доедая реквизит со съемок, я могу сказать себе из 98-го года: «Олеся, у тебя все получилось, прекрати, наконец, жрать».

Наши соседи, вся их большая семья с бабушками, дедушками, родителями, кошками, тремя дворнягами и черной козой, разбирали чердак. В прихожей стояли коробки в мой рост, набитые самым ненужным и интересным в мире хламом. Несколько картонок ломилось от книг — я перевешивалась через край и рылась в пыльных страницах, выуживала, держась за корешки, ветхие журналы, тащила из темной коробки на свет самые разные печатные сборники.

Надо сказать, что всем процессом сортировки и удаления ненужного, но такого важного для детей хлама руководила моя боевая подруга, самый молодой член семьи, если не считать козы и кошек. Она важно расхаживала в лабиринтах из велосипедов, лыж, ржавых коньков и кастрюль, поддевала ногой старые сапоги и забрасывала их в самую глубину картонной бездны.

Все эти сокровища шли на выброс — никому не нужные, они в последний раз попадались на глаза хозяевам дома, мешали пройти, то и дело хватая за рукава и штанины, прощались с семьей и их чердаком как умели.

В тот день я получила добро на мародерство. Меня не интересовали старые шубы, вазы с отколотыми краями, не вызывали во мне интереса и простыни, исписанные узором цветов, и послужившие свое плюшевые звери. Я зачем-то выпросила одну только тонкую книжку и отправилась домой обедать, словно не видела этих развалин, словно и не было ничего.

Книга была маленькой, в мягкой черной обложке, с напечатанной белым фамилией в самом начале. Она была лишена сказок, ярких картинок и на первый взгляд не хранила в себе ничего интересного для ребенка, но зато, насколько хватало страниц, книга была исписана стихами.

До самого обеда белые буквы фамилии Рождественский для меня ничего не значили, тогда я не думала, что позже, сколько угодно лет спустя, я буду влюблена в стихи и рассказы совсем других. Тем летом я вообще ни о чем не могла думать, кроме того, что у бабушкиной наседки скоро вылупятся цыплята и можно будет долго смотреть, как пушистые желтые птенцы засыпают под светом настольной лампы.

Тем днем я не могла знать, что Роберт Иванович останется со мной так надолго, что я со всей юношеской ненавистью буду читать его стихи о советской власти и с такой же одержимостью заучивать наизусть слова о маленьких кафе у воды, о женщинах и их письмах.