— Как видите, мы находимся как раз напротив парижской мэрии. Поэтому квартал совершенно безопасный. Можете быть спокойны.

Я подумала о людях в темных костюмах, которых заметила внизу возле дома. Один из них изучающе взглянул на меня. Конечно, дело было не в том, что он пытался меня «подцепить», — эти люди, курсировавшие вокруг площади Отель де Билль, были сотрудниками службы безопасности в штатском.

Помимо безопасности район имел и ряд других преимуществ. Бобур был в двух шагах отсюда. В Ле Алль еще продолжались ремонтные работы, но форум был торжественно открыт уже несколько месяцев назад.[1]И университет Жюссье, где я собиралась слушать лекции, был в трех остановках метро.

Разумеется, тот факт, что хозяйка говорила на моем родном языке, был еще одной бесспорно обнадеживающей деталью, даже если я сама, как мне казалось, достаточно хорошо знала французский.

Единственным недостатком была квартплата — слишком высокая. Но, несмотря на это, я переехала сюда, проведя всего лишь две ночи в своем номере в отеле.

Закончив обустраиваться на новом месте, я спустилась на шестой этаж и позвонила к мадам Дюран. Ждать пришлось долго. Неужели квартира такая большая? Или, может быть, хозяйки нет дома? Я уже собиралась уходить, когда услышала звук шагов. Потом почувствовала, как на меня смотрят в глазок.

Мадам Дюран появилась за стальной дверью, одетая в юкату, нечто вроде японского пеньюара, который традиционно служит и пижамой. Я смутилась, увидев ее неодетой среди дня, но она держалась со своей обычной непринужденностью, хотя, судя по всему, только минуту назад встала с постели.

— Простите, я вас побеспокоила…

— Ничего страшного, все в порядке. Вы хорошо устроились? Если вам что-нибудь понадобится, спрашивайте у меня без всякого стеснения. Пройдемте в гостиную. Мерседес вот-вот вернется с рынка. Хотите кофе или чаю? А может, аперитив?

Квартира мадам Дюран пахла особенно хорошо. Легкий запах туалетной воды смешивался с ароматом восточных благовоний. Сувениры из путешествий по Азии, лепной орнамент на потолке, османские деревянные панели на стенах — все вместе создавало утонченную и в то же время немного таинственную обстановку.

Сколько лет было мадам Дюран? Пятьдесят, может, пятьдесят пять. Она была высокой и стройной. Белокурые волосы с серебристым отливом, правильное лицо, черты слегка суровые, но зеленые глаза — восхитительные. Она говорила со мной по-японски, с неизбежным и неподражаемым акцентом, что прибавляло ее речи очаровательный оттенок. Я узнала, что у нее трое детей. Старший из двух сыновей, юрист, жил в Нью-Йорке, младший, финансист, работал в Женеве, оба были женаты и уже стали отцами. Младшая дочь была всего на год старше меня. Она недавно получила диплом в Сайенс-По[2]и была обручена с политтехнологом.

На столике с выгнутыми ножками я увидела фотографию юной пары. Блондинка со светлыми глазами была похожа на мадам Дюран. Ее жених выглядел типичным технократом. Они позировали верхом на лошадях, оба демонстративно улыбались с довольным видом.

В столовой, смежной с гостиной, вернувшаяся с рынка Мерседес начала накрывать на стол. Мягкий свет, проникающий сквозь тонкие тюлевые занавески, разливался по комнате. Горничная расставляла на столе тарелки лиможского фарфора пастельных цветов. Зеркало над камином удваивало букет полевых цветов, к которым были добавлены камелии.

Эта картина напомнила мне фантастические видения моего детства, вызванные «Фантазией» Шумана — квартира мадам Дюран очень напоминала интерьер западного дома, каким я его себе представляла в то время. Правда, здесь не было ни кресла-качалки, ни сада вокруг, но было все остальное: деревянные панели, лепнина на потолке, занавески, ниспадающие до самого пола, обитая тканью мебель, камин, канделябры…

— Мерседес, нас будет двое за обедом.

Я не имела никакого представления о правилах в этом обществе — будучи принята мадам Дюран с такой любезностью, я подумала, что она приглашает меня пообедать вместе с ней.

— О, что вы, мадам Дюран, не нужно… Нет, я и в самом деле не могу остаться.

Мерседес подняла голову и на долю секунды застыла. Тут же я поняла свою ошибку: мадам Дюран ждала кого-то другого. Я покраснела от стыда за свою поспешность, обернувшуюся грубым промахом.

— Хорошо, тогда как-нибудь в другой раз, — улыбнулась мадам Дюран, с внезапной неуловимо-отстраненной интонацией, не показывая, однако, ни презрения по отношению ко мне, ни малейшего замешательства перед моей оплошностью.

Мерседес продолжала накрывать на стол, словно ничего не произошло.

Кого ожидала мадам Дюран на этот субботний обед? Дочь, подругу, любовника? Серебро и хрусталь на столе восхитительно поблескивали. Мои детские мечты воплотились в жизнь, но реальный мир был еще более недоступен, чем вымышленный.

Другого раза так и не последовало. Я встречалась с мадам Дюран в начале каждого месяца, когда приносила ей квартплату. Она была очень предупредительна и всегда осведомлялась, всё ли у меня хорошо, и я каждый раз отвечала, что да, всё хорошо. Но после того дня я никогда не заходила дальше прихожей.

Токио, 1964–1969

В начальной школе я была примерной ученицей. Мои близкие, всегда считавшие меня одиноким и замкнутым ребенком, не могли нарадоваться на мои успехи. Родители других учеников постоянно меня хвалили: «Вот кто хорошо работает! Ах, если бы у моих была хоть десятая доля такого старания!» Однако я не прикладывала к учебе никаких усилий, просто мне на самом деле было интересно. Мои одноклассники быстро навесили на меня ярлык первой ученицы и относились ко мне почтительно, но в то же время с некоторым подозрением. В их глазах я была слишком умной, слишком безупречной, слишком непохожей на них, чтобы вызывать симпатию.

Муниципальная школа требовала от своих учеников строгой дисциплины. Школьной формы тогда еще не было, но он нас требовалось постоянно носить бейджик с именем и канареечно-желтую шляпу. По утрам двери школы открывались в восемь часов десять минут и закрывались в восемь двадцать. Два ученика из старших классов стояли у ворот, записывая имена опоздавших, а также тех, кто пришел без бейджика или желтой шляпы. Приходить раньше тоже было запрещено. Ученик, явившийся в восемь часов девять минут, тоже получал взыскание. По дороге в школу мне часто приходилось замедлять шаги.

В восемь тридцать начиналось общее собрание учеников во дворе. Мы выстраивались в линейку по росту, потом все классы поочередно приветствовали директора, который произносил перед нами речь. Он был очень словоохотлив и постоянно рассказывал нам притчи, в основном проповедующие конфуцианскую мораль почтительности, скромности и душевной гармонии. Мы слушали его, стоя неподвижно, не шелохнувшись, потом переходили к физическим упражнениям, называемым радиогимнастикой — это было послевоенное изобретение, популяризованное национальной радиостанцией NHK. Все вместе мы выполняли одни и те же упражнения под аккомпанемент магнитофонной записи. По понедельникам собрание продолжалось немного дольше обычного. После гимнастики пели национальный гимн, глядя на поднимающийся флаг.