— Прячусь, — ответил он. — Хотел тебе сказать, что не собирался портить твою работу.

Я хотел повесить ее на самом лучшем месте, чтобы всем было видно.

Впервые на его лице не было привычной ухмылки.

— Ну что ж, тебе это удалось. Все ее увидели.

— Извини, — сказал он с непривычным спокойствием в голосе.

— За что? Ты же не собирался извиняться сегодня утром.

Его глаза сверкнули черным блеском.

— Мне плевать на всех этих ничтожеств, они ничего не понимают!

— А я, по-твоему, понимаю?

— Ты не похожа на них.

— Поэтому ты меня донимал?

— Да. Потому что ты полный ноль!

И с этими словами он умчался, оставив меня в глубоком изумлении.

На следующее утро Кентаро снова был таким же заносчивым, как и всегда, словно ничего и не произошло.

Однажды, возвращаясь из школы, я сделала крюк вдоль канала. Меня уже давно мучило любопытство, но я все никак не могла решиться прийти в это место, которое находилось всего в десяти минутах ходьбы от моего дома. Канал был не очень длинный, а вода была такой мутной, что невозможно определить глубину. Над набережной поднималось зловоние, окутывающее тянувшиеся вдоль нее жалкие лачуги. Должно быть, они были в спешке построены после бомбежек 1945 года, когда по всей стране не хватало стройматериалов. Лодки на канале выглядели еще более убого, чем эти домишки. Крыши кают были из оцинкованного железа, и, судя по состоянию корпусов, сырость здесь была всепроникающей. В воздухе тянулся электрический провод, позволяя единственной голой лампочке слабо освещать это царство нищеты. Я почувствовала глубокую печаль и одновременно страх.

Внезапно распахнулась деревянная калитка между двумя домами, и я услышала крик женщины:

— Кентаро, чем ты там занят? Давай быстрее помоги мне!

Женщина в заношенном фартуке вышла из калитки с ведром в руке, согнувшись почти вдвое. Была ли тому причиной тяжесть ее ноши? Она прихрамывала, как раненая птица. Резким жестом женщина опрокинула ведро и выплеснула грязную воду на улицу, едва не забрызгав меня, но не выказав при этом ни малейшего смущения. Напротив, она как будто сделала это нарочно, чтобы прогнать меня, хотя даже не посмотрела в мою сторону. Я испугалась, что она скажет Кентаро о моем появлении. Женщина выпрямилась и с опаской поглядела вокруг. Повернувшись ко мне, она на мгновение застыла. Я продолжала стоять на месте, не зная, как реагировать, но ее лицо абсолютно ничего не выражало. И тут я поняла, что она слепа.

Несмотря на худобу, у нее была роскошная грудь. Должно быть, она еще молода — без сомнения, моложе моей мамы. Но я не могла их сравнивать — и не потому, что женщина была слепой. Я чувствовала между нею и нами какое-то непонятное различие, которое не могла точно сформулировать. Может быть, у нее было корейское происхождение или она была из buraku, этого класса неприкасаемых, подвергавшихся дискриминации еще с феодальных времен. По поводу их существования я пребывала в постыдном неведении почти до недавнего времени.

— Кентаро! — снова закричала женщина, повернувшись к калитке. В смятении я поспешила уйти.

Я больше никогда туда не возвращалась. Вскоре канал был засыпан, как и все остальные в округе, а жителей тех мест муниципальные власти переселили. Кентаро тоже куда-то переехал с родителями, не дожидаясь конца учебного года.

Теперь я наконец могла вздохнуть спокойно. Никто больше меня не донимал. Но, вновь обретя спокойствие, я странным образом заскучала: отсутствие Кентаро создало ощущение пустоты.

В глубине души таилось нечто странное — какое-то извращенное удовольствие быть постоянно изводимой. Стремление к приставаниям заставляло меня тайно вздрагивать. Я, первая ученица в классе, — жертва какого-то мелкого хулигана. В этом заключалась постыдная сладость унижения. Кентаро, должно быть, разглядел эту склонность за внешностью примерной ученицы и догадался о том, какое существо живет во мне.

Париж, начало августа 1979-го

В Токио даже летом смеркается рано и очень быстро, меньше чем за полчаса. Здесь переход был мягким и незаметным. Публика на террасах кафе выглядела томно-расслабленной. Мужчины провожали глазами проходивших мимо женщин в легких платьях, а их спутницы, сидевшие рядом, поддразнивали их, слегка провоцируя. Казалось, все забыли о времени, словно оно замерло или перестало существовать.

Я шла по направлению к Латинскому кварталу, раздумывая о том, не пойти ли в кино.

Возле площади Шатле я уже собиралась перейти улицу на перекрестке, как вдруг из-за поворота на полной скорости появился красный автомобиль с открытым верхом. Резко затормозив, отчего колеса пронзительно завизжали, он остановился в нескольких сантиметрах от белых полос на асфальте. Я растерянно отступила назад на тротуар. Что за тип так водит машину?

Вначале я заметила собаку с длинной шерстью, спокойно сидевшую на пассажирском сиденье, и только потом — водителя, молодого человека с темными волосами, в синей рубашке. Он посмотрел на меня и слегка кивнул, давая знак проходить.

Оказавшись на противоположной стороне тротуара, я обернулась. У меня возникло мимолетное впечатление, что все то время, пока я шла, водитель не отрывал от меня глаз. Однако в следующее мгновение автомобиль скрылся за поворотом на соседнюю улицу — лишь еще какое-то время слышался шум мотора.

Погода была слишком хорошей, чтобы сидеть в душной темноте кинозала. Времени у меня было достаточно, и к тому же я бродила без всякой конкретной цели. Я могла пойти на любой фильм и на любой сеанс, когда только захочу.

Внезапно послышался гул мотора. Передо мной снова был красный автомобиль с открытым верхом.

— Куда вы идете? — спросил водитель.

Я была настолько ошеломлена, что не знала, как отреагировать, и сделала вид, что не расслышала.

— Я собираюсь послушать джаз в одном хорошем клубе, — продолжал он. — Не хотите ли поехать со мной?

Во всяком случае, на лице его не было той дурацкой ухмылочки, с которой большинство мужчин пристает к женщинам. Скорее его выражение было несколько мрачноватым. Манера хмурить брови придавала ему озабоченный вид, не сочетавшийся с показной непринужденностью.

— Вы говорите по-французски?

Я машинально ответила: «Да».

— Как вас зовут?

— Юка.

— А я Жюльен. У вас такой вид, словно вам скучно.

Это звучало развязно, но, без сомнения, он был прав.

— Поедемте. Я уверен, что вы любите музыку.

Да, я люблю музыку, и, возможно, мне и в самом деле скучно, но садиться в машину к незнакомцу в чужой стране, куда я только что приехала?