вспомнил студенческие выезды на Гаую, экскурсии с ночевкой на сеновалах, с катанием, валянием, прижиманиями, со страстным обнажением вспотевших форм, с рыданиями, поцелуями и клятвами. Я вспомнил «Вакханок» Рубенса, гирлянды цветов, обвивающих холмы грудей, тела, налитые кровью с молоком. Я видел шедевры мирового искусства, я ласкал и живую красоту, бывал шмелем, торопя раскрытие цветка. Я брал то, что было моим, что я мог обрести как свое, что на свете складывалось специально так, чтобы у меня с ним была связь. О, я был молод, я был чертовски молод когда-то, и неужели все это прошло? Чем я могу еще влечь и вводить в заблуждение? Теперь, может быть, я знаю цену и чудному мгновенью. Пан тянется к розовой купальщице в лесном роднике… У меня есть рог и козья нога, но хочется гибкой женской красоты, меда любви и привкуса крови на губах…

Сюда шла Катрина, неся две рюмки на маленьком подносе, и я не верил своим глазам — она переоделась в длинное вечернее платье с глубоким вырезом. Импровизировнная высокая прическа открывала взгляду очаровательные линии ее шеи и плеч.

Девушка шла прямо ко мне и, подавая рюмку, хотела чокнуться.

— За что же?

— Это шампанское.

— Выпьем за вашу божественную красоту!

Так выглядела моя жена в день свадьбы. Мы сдвинули сверкающие хрустальные бокалы, счастливо глядя другу в глаза, а гости вокруг горланили: «Горько! Горько!» Почему целомудренная прелесть не может замереть на месте, всю жизнь излучая счастье? По крайней мере, жена могла бы сохраниться такой же, как в день свадьбы: такой же робкой, нежной, сияющей. Я в этот миг не видел себя и не желал себя видеть, но молодость Катрины заставила вспомнить об утраченном.

Ах, какими делают годы жен! Какой они набираются самоуверенности, настырности, злости. Краски невесты быстро блекнут, а ребенок, появившись на свет, перепиливает брачную кровать. Даже птицы перестают петь, когда малыши запищат в гнезде; только и знают, что таскать от зари до зари червяков в клюве. Поэтому умудренные жизненным опытом не жаждут брака, не дают себя сразу окрутить, как пылкие новички. Для продолжения рода необходимы именно жалкие глупцы с червяком в клюве, одуревшие от весенних чар. А мужчина моих лет знает, что лучше пронести палец мимо протянутого золотого обручального кольца. Чокнувшись, я различил в звоне бокалов тревожный сигнал: «Не допускай в сердце!»

— О чем вы задумались? Вид у вас очень озабоченный.

— Вспомнилось нечто не очень приятное.

— Машина, шофер?

— Нет, скорее мой несуразный вид рядом с вами.

— Вы очень славно выглядите в своей спортивной куртке, а это тетино вечернее платье — я просто так надела.

— Пойдем танцевать?

Казалось, у Катрины теперь была совсем другая фигура, белые, тонкие руки и плечи крепкие, как у мраморной гречанки. Декольте на платье было не по ней, поэтому я смог со знанием дела оценить ее грудь, небольшую, но девственно прекрасную.

— Вы работаете здесь, в колхозе?

— Нет, я учусь в Риге.

— На художницу?

— Нет, на химика.

— Как мне найти вас, Катрина, в большом городе?

— Это очень просто. Каждый день около шести я захожу в кафе «Синяя птица»…

«Как просто!» — подумал я про себя. И сразу вообразил свою жену, которая замечает каждый телефонный звонок, каждое подозрительное письмо и лишний выход из дому. Я вообразил себя среди подростков в прокуренном кафе в ожидании молодой студентки. «Как просто» было бы любить Катрину, а потом объясняться с женой, с детьми. «У отца есть кто-то, — скажет моя жена, а сын поглядит с укором. — Папочка омоложается, — она и это способна добавить. Папочка пошел по клубничку…»

— Ура! — с веранды донеслись овации. Прервав танец, мы поспешили туда.

Оказывается, встал сам юбиляр. Держась, как принято нынче, друг от друга на расстоянии, они с Астридой то ли твистовали, то ли шейковали: маэстро Куммариньш мягко двигал ногами и руками, напоминая кота, который размеренно втягивает и выпускает когти. При этом на его лице играла самоироничная улыбка. Окружающие восторженно хлопали в ладоши. Сверкнула блиц-лампа: кто-то из молодых людей фотографировал.

— Рембрандт и Саския танцуют! Кумаре кумарелла! У-у! Гу-у!

— За это надо выпить!

Давка вокруг этого события разлучила нас с Катриной. Я, находясь неподалеку от двери, открыл ее и вышел. В первый миг в темноте ничего не различил, только расслышал голоса:

— Нет, ты никуда не уедешь.

— Нет уеду.

— Ты чучело.

— Ты ведешь себя, как потаскуха.

— Пошел к черту!

Теперь я уже различил, как два силуэта жестикулируют во дворе у легковой машины.

— Это вы? — теперь я узнал голос Лолиты. Она шла сюда и, попав в свет от веранды, опять улыбалась, блистая своими черными как агат, очами.

— Вы простудитесь, — сказал я, потому что дама была в тонкой блузке, как танцевала в комнатах.

— Поговорите вы с ним.

— С кем?

— С моим мужем.

— ?..

Темный силуэт сливался с машиной, я пошел туда.

— Мы не успели познакомиться; с вашего позволения — меня зовут Роберт. Я сегодня совершенно случайно сюда забрел.

— Да, я знаю. Очень приятно — Янис Знотиньш.

— Вы тоже из Риги? — деловито спросил я.

— Нет, я агроном, тут же, в соседнем колхозе, в Джуксте. Жена еще не хочет домой ехать, а мне рано на работу.

— Я вас понимаю. У нее испанский темперамент. А вообще я вам не завидую.

— Спасибо! Может быть, долго вместе и не проживем…

Странно было беседовать с этим мужчиной, не видя в темноте ни лица, ни глаз. И все-таки я сразу почувствовал уважение к его темной, бесформенной фигуре, его буднично мрачному, суровому голосу.

— Вы ведь подождете свою жену, я надеюсь.

— Да уж наверно.

— Вы тем временем не подбросите меня до Тукумса? Может быть, я еще успею на один из последних поездов.

— Да, это можно.

— Благодарю вас! Тогда я забираю свое пальто и смываюсь.

Я незаметно приоткрыл дверь, снял свою верхнюю одежду с крючка и, сунув ее под мышку, направился к машине.

— Надо больше бедрами, бедрами! — донеслось из дома. Там запоздавшие девушки успели здорово окосеть от коньяка и теперь разминали свои бедра в «буги-вуги», что давалось нелегко. Катрины я не заметил.

— Поехали! — сказал я, опустившись на переднее сиденье.

«Жигули» зимой заводятся легко, и как приятно мягко работает мотор. Выехав на шоссе, мы не спеша покатили к городу. На дороге не было опасной гололедицы, и все-таки мы ехали с солидной осмотрительностью,

И долго молчали.

— Зимой люди в деревне, надо полагать, посвободней, — наконец придумал я, что сказать.

— Так только кажется, — возразил мой агроном