И вдруг Ягмара всей спиной ощутила чей-то неподвижный пристальный взгляд. Так смотрела бы громадная змея. Она резко повернулась назад, одновременно припадая на колено и хватаясь за рукоять лежащего поверх одежды железного ножа…

Никого. Ощущение взгляда не пропадало. Но только смотрели… издалека. Как будто та змея, громадная и невидимая, поднялась на хвосте над окоёмом…

Медленно-медленно взгляд словно растаял. Или рассеялся. Но не исчез совсем.

Её ещё долго преследовало это ощущение…

Когда она вернулась, мать и бабка сидели за летним столом и разбирали разложенные вещи найдёныша.

— Как он там? — спросила Ягмара.

Мать, не ответив, посмотрела на бабку. Та пожевала губами.

— Побился сильно, — наконец сказала бабка.

— Это я и сама видела, — сказала Ягмара.

— Ты не дерзи, — сказала бабка. — Старшие говорят — слушай молча и не перечь. Так вот. Убиться он должен был насмерть. Кровь в голове запеклась. А вот не убился. Чара на нём.

Между каждой её фразой проходило не меньше лепты. Ягмара почтительно ждала.

— Но и это не всё, — продолжала бабка. — Оруч на руке его левой видела?

— Нет, — помотала головой Ягмара. — То есть видела, конечно, но…

— Отца твоего оруч.

Ягмара перевела взгляд на мать. Та медленно кивнула.

Отец, Ягмара помнила, носил несколько оручей — и на правой руке, и на левой. Серебро и волнистая сталь.

— Он не снимается, — сказала мать. — И у отца не снимался. Маг старый ему надел… давно.

Ягмара обошла стол и на ощупь села на край скамьи.

— И что это значит? — спросила она.

Мать молча покачала головой. Бабка достала из рукава резную гадательную ложку, но ничего делать не стала, просто покрутила в жёлтых от трав пальцах.

— Ждать надо, когда он в память придёт, — сказала она наконец. — До этого… Да нет, ничего. В общем, просто ждать.

— А когда придёт, тогда что?

— Кровь я ему дурную немного разогнала, — сказала бабка. — Ещё поразгоняю. Отварами выпаивать буду. Поглядим. Не знаю пока.

— А что за птица, бабуль? Знаешь такую?

— Нет, — сказала бабка. — Но на свете столько разных птиц, что всех знать невозможно. Это же не травы, не грибы…

— Даже таких огромных?

Бабка промолчала и нахмурилась.

— Можно я вещи посмотрю? — спросила Ягмара.

— Зачем тебе? — не поняла мать.

— Ну, зацепку может какую найду — хотя бы откуда он такой…

— Нашли уже… — проворчала бабка. — Не такие уж мы дурры, как тебе кажется…

Мать сунула руку глубоко в суму, достала кошель. Кошель был сафьяновый, с нитяным шитьём, того же рыжего цвета, что и сума. Из кошеля она высыпала на стол несколько квадратных серебряных монет.

— Алпанские? — удивилась Ягмара.

— И кошель алпанский, и сума, — сказала мать. — Я хорошо знаю эту выделку. И сапоги…

— Сапоги новые совсем, нетрёпанные, — сказала бабка. — Как и не ходил он в них.

— Всё на нём новое, — сказала мать. — Будто купил у одного торговца и сразу оделся. Ни одной ношенной вещи…

— Только оруч.

— Да. Только оруч… хотя ещё…

И она достала из сумы небольшой треснувший лаковый футляр для свитков. Достала оттуда катушку, развернула розоватый шёлковый лоскут с нанесёнными на нём синими цересскими[3] знаками.

— Потом, если вдруг понадобится, покажу раву Гамлиэлю… у него есть люди, знающие цересский.

Ягмара кивнула. Да, с этим не стоило спешить…

Она уже догадалась, что рава в события этого дня решили пока не посвящать.

Найдёныш пришёл в себя на четвёртый день, ближе к вечеру. Вальда как раз собралась везти его в город, прислала восьмерых работников и большие носилки, в которых можно было нести лежачего. Бабка Колушка решила, что надо бы пустить болезному кровь, а старый цирюльник Рева нипочём, ни за какие деньги, не желал ехать куда-то в глушь. Но когда Ягмара привела носильщиков, бабка сидела за столом и пила горячий мёдок, а напротив неё, одетый в полотняные одежды, сидел, скособочившись, тощий светловолосый парень с покрытым коростами лицом, но уже открывшимися глазами. Глаза были непонятного цвета, как у новорожденного щенка. Одна смуглая рука его лежала на столе, другую он прижимал к груди.

— Ну, козочка моя драгоценная, примай работу, — сказала бабка, усердно облизывая липкие губы. — Кровянюку можно не пущщать, разогнало её. А отвары пить ещё долго, да я матери расскажу всё: когда чем поить-кормить, когда с чем парить… Говорить уже говорит, а вот про себя ничего не помнит.

— Помню, — скрипучим голосом выдавил из себя парень. — Вспомнил. Меня зовут Ний…

— А откуда ты, милой?

Парень нахмурился, потом сморщился, обнажив ровные белые зубы.

— Ещё больно, — сказал он. — Вот тут. Наверное, пройдёт, и всё вспомню.

— И пройдёт, и вспомнишь, — сказала бабка. — Чара на тебе сильная, чтоб ты понимал. Она тебе убиться не позволила, она тебе и памяти не даёт. А я вот и не соображу, к кому тебя с нею послать-то, давно у нас умелых да сильных чаровников нет…

— Кузнеца надо спросить, — сказала Ягмара.

— Может, и кузнеца… — бабка с сомнением пошевелила губами. — Да нет, куда ему. С железом он постоянно трётся, какой из него чаровник?

— Я не говорю, что он сам. Но знать может нужных людей, к нему кто только не приходит. А может, рава-благодетеля озадачить…

— Им по вере ихней не положено с чаровниками знаться.

— Не положено, а знаются.

— Мать как скажет, так и будет, — сказала бабка и для окончательности решения хлопнула ладонью по столу.

Но мать, оставив Ягмару на хозяйстве, сегодня с утра запрягла бигу[4] и уехала на Инелей[5], на рыбные ловы, что-то важное там предстояло решать с управителем. День туда да день обратно, да несколько дней там…

— Так что, бабушка, в город сегодня мы нашего Ния не везём? — спросила она, переводя разговор.

— Пусть тут побудет пока, под моим присмотром, — сказала бабка. — Только вот из бани в дом переселим, а то работникам мыться негде, ходят лохматые.

— В дом, — сказал медленно Ний. — В дом… — он замолчал. — Дом… — нахмурился.