Ничего подобного Игорь Петрович не делал. И пил он умеренно. Можжин все врал!

Раздраженный бард плюхнулся на банкетку у вешалки.

– Я подожду вас тут, – сказал он и ухватился за края банкетки руками, чтоб Димон из самых хороших побуждений не потащил его куда-нибудь насильно. – Мне тут одна хорошая мысль в голову пришла. Наверное, родится песня. Надо не упустить настроения!

Можжин такому нелепому объяснению не поверил – он сам был творцом, но никогда при этом не нуждался в уединении и от пива никогда не отказывался.

Зато Арик посмотрел на Игоря Петровича с пониманием.

– Бывает, – сказал он. – У нас сейчас Самоваров Николай Алексеевич бильярдную делает. Тоже большой мастер, только по дереву – может, слыхали? Вот и он никакого общения не выносит, когда работает. Большой чудак! Все творческие люди не вполне адекватны, по себе знаю. Тем более тут песня, а не деревяшки.

Можжин только фыркнул:

– Черт с тобой, Игорь! Сиди тут, кукуй, как дурак. Но если передумаешь, мы снова тебя не позовем!

Друзья спустились в подвальные глубины, а Стрекавин остался один. Его глаза быстро привыкли к полутьме. Он с любопытством разглядывал просторы холла и считал выходящие сюда двери. Их было целых семь. Правда, при дотошном рассмотрении самая большая дверь оказалась камином.

Холл Игорь Петрович нашел каким-то недоделанным, пустоватым, хотя все предметы тут были очень крупные, добротные, дорогие. Резная вешалка уходила под самый потолок – куртки съемочной группы, сиротливо висящие на ней, казались жалкими, детскими (хозяйские гости, похоже, разделись где-то в другом месте). Напольные часы в углу походили на шифоньер. Они тикали громко, как в микрофон. Банкетка, на которой сидел Стрекавин, смогла бы приютить на ночлег двоих, а то и троих.

Внезапно сбоку, в густой тени, Игорю Петровичу почудилось что-то темное, громадное и страшное. Бард похолодел. Чем дольше он всматривался, тем крупнее и безобразнее казалось ему это нечто. Он собрался с духом и встал. Войдя в сумрак, он с удивлением нащупал жесткошерстное медвежье чучело с вытянутыми вперед лапами. К когтю одной из лап неловко прицепилась вязаная шапочка, на другой лапе висел зонтик.

«Пошлость какая», – подумал бард.

Ему было досадно, что он струхнул. Он вернулся на банкетку и притаился в тени вешалки. Множество неясных звуков большого дома достигало его музыкального уха. Он даже различал проникающий откуда-то снизу беспечный хохот Можжина и хлопанье его дружеской руки по спине Арика. Что еще было слышно? На вечеринке с елкой царила дискотека 80-х и нетрезвые остроты, во дворе пару раз глубоким басом рявкнул Мамай. Петарды хлопали все реже. На верхнем этаже что-то непристойно-мерно скрипело, и рэп не пресекался ни на минуту.

Игорь Петрович помахал рукой перед носом, отгоняя эти докучные звуки, как мух. Ему надо было сосредоточиться и обдумать свои действия. Еськов не знает, что он здесь, – это хорошо. Стало быть, возможен эффект разорвавшейся бомбы. Никто сейчас ничего не видит и не подозревает… Зато он всех слышит и видит! Он выберет момент и выйдет из своего укрытия, но пока просто слышит и видит…

23 декабря. 22.30. Суржево. Дом Еськовых. Бильярдная.

Можжин не соврал – в особняке в самом деле имелось целых два подземных этажа. Оттуда даже в такой поздний час слышались голоса и стук молотка. Где именно, в каком помещении стучали, определить было трудно. Зато заблудиться тут было легко! Кроме жизненно необходимых сауны, прачечной и чуланов под землей располагались всякие хозяйские причуды – малая столовая для послебанных пиров, диванная для послебан-ной неги, бильярдная и даже кальянная.

Дом Еськовы построили недавно и еще не до конца отделали. Некоторые комнаты были готовы и обжиты, другие стояли пустые, даже без штукатурки, а в некоторых вовсю шла работа. Верхние спальни и гостиные густо сияли позолотой в угоду хозяйке. Зато подвальные хоромы отвечали вкусам самого Еськова.

Вкусы эти были странны и противоречивы. Но изменять им Александр Григорьевич не мог и не хотел, потому что все они были, как и положено, из детства. Так, Еськов очень любил суровый нетесаный камень и кованые фонари. В его доме то тут, то там попадались стены серого гранита, из которых торчали ржавые крюки и пугающие казематные цепи. Несколько грубых валунов возлежали на газонах у гаража (правда, сейчас их занесло снегом, и в глаза они не бросались).

Все эти брутальные штуки выплыли прямиком из еськовского подсознания – малышом он, сын партийных работников, часто отдыхал с родителями на Рижском взморье. Хотя в окрестностях Нетска полно собственных сосновых боров и песку, а летняя Неть куда теплей и приветливей вод Рижского залива, местная элита с ума сходила по Юрмале. Да и весь Советский Союз поголовно сходил с ума точно так же! Почему-то чудилось тогда в прибалтийской блеклости что-то заграничное, нездешнее. Надолго вошли в моду суровое Средневековье, органная музыка, крупные кулоны из янтарей и Банионис с Будрайтисом.

Балтийские валуны Еськов обожал до сих пор. Он требовал сочетать их с восточной роскошью – ведь именно он был одним из пионеров русской Антальи. И побольше живописи! Живопись Александр Григорьевич тоже полюбил в детстве, когда дверь в дверь жил с известным нетским художником Валиковым. Мастерская Валикова была этажом выше, в мансарде. Маленький Саша, соскучившись над уроками, часто туда сбегал. Валиков угощал соседа чаем черным, как тушь. Больше двух глотков этого чая Саша сделать не мог, зато часами наблюдал, как Валиков с поразительной быстротой изготовляет громадные пейзажи с пашнями, березками и грядами бетонно-серых облаков.

Подобные картины и теперь Еськов скупал и развешивал всюду в доме. Они одни могли не затеряться на необъятной шири этих стен.

– Еськовский фьюжн! – так именовал стиль дома декоратор Тошик Супрун, который трудился над здешними интерьерами.

Сейчас шли к концу работы в бильярдной. Художники обещали закончить ее к Новому году, потому вечеровали. Хозяин решил, что у него в бильярдной будут резные готические панели, марокканский шатер над диваном и росписи, как в Помпеях. Таков уж был Еськов – он хотел иметь все сразу.

Дубовые панели он заказал лучшему в городе мастеру Самоварову, по совместительству музейному реставратору и известному коллекционеру.

В тот день Самоваров как раз крепил свои шедевры к еськовским стенам. Он был не в духе. Ему не нравилось, что под ногами все время вертится Тошик со своим шатром. Да и живописец Алявдин, старый академист, скандалист и выпивоха, был не лучше – именно сегодня он домазывал свои Помпеи.

Самоваров слыл человеком справедливым. Он признавал, что Алявдин отлично имитирует древность акрилом по корявой штукатурке. Зато неопрятность и вечное курение живописца бесили: в будущей бильярдной дух стоял, как в теплушке гастарбайтеров. Всюду попадались под руку самодельные пепельницы, которые Алявдин ловко мастерил из обрезков ватмана. Пепельницы то и дело переворачивались и сыпали вонючей трухой. Разноцветные брызги акрила и раздавленные алявдинские бычки оскверняли мраморный пол.