Но, в конце концов, какая была для него разница, немецкого производства или отечественного являлась сталь, из которой изготовили его пряжку – в данный момент он рассматривал фотографии старинного семейного альбома. Они были гораздо интереснее вопроса о марке стали, ибо являлись иллюстративным материалом не только родословной самого профессора, но и трагического отрезка времени в истории страны, да и всей Европы в целом. Начать надо с того, что у профессора была совершенно корейская по звучанию фамилия Ли, хотя по национальности корейцем он не был, он был норвежцем во втором поколении, а чистокровная русская женщина, носившая в девичестве не менее русскоязычные имя и фамилию Мария Губонина, приходилась ему матерью. Странного в этом ничего не было, так как русских в Скандинавии всегда было огромное количество, учитывая тот факт, что Финляндия, соседка Норвегии, в течение ста девяти лет являлась территорией Российской империи. Однако, взаимосвязи эти берут своё начало с незапамятных времён, когда норвежцы осваивали берега Ладожского озера, а русские поморы возили к ним в это время соль для засолки рыбы. Особенно много появилось их после русско-японской войны 1904-5 годов, и выделялись среди них знаменитые точильщики ножей, топоров и ножниц. Едва перейдя не охраняемую, практически, в те годы границу, обозначенную привинченной на двух металлических столбах доской с надписью на левой стороне горчичного цвета буквами «NORGE» и на правой – малиновыми буквами «РОССИЯ», они начинали орать во всё горло: «Кому точить ножи, ножницы, топоры!» И ещё добавляли: «Доводка лезвия – на кожаном ремне!» Желающих иметь острые инструменты было, хоть отбавляй. Потом вдруг выяснилось, что половина из этих самых безобидных точильщиков являлась агентами царской охранки, по-другому, русскими шпионами. Пришлось норвежцам на всей протяжённости в сто девяносто шесть километров установленной ещё в 1826 году границы усилить пограничные патрули, ну и русским сделать, соответственно, то же самое. В те, далёкие уже от нас годы, такое обоюдное действие, наверно, дало определённый – для кого позитивный, для кого негативный – результат, хотя вопрос шпионажа не сняло окончательно, поскольку вопрос этот вечен, как проституция или, скажем, контрабанда. Но если проституция, в отличие от контрабанды, может быть и легальной, то вот шпионаж легальным быть никак не имеет права. Каждый день где-то в мире крадут особой важности государственные бумаги, фотографируют стратегически значимые военные объекты, чертежи и схемы, за что порой и арестовывают или убивают такого вора или фотографа бесшумным оружием. Но в последнее время подобного рода деятельность в пользу своей страны или мира в целом становится анахронизмом. Сегодня «пауки» из всемирной паутины выдают на блюдечко, то есть, на мониторы сверхмощных компьютеров, находящихся в соответствующих учреждениях, любую самую конфиденциальную информацию, для получения которой надо просто-напросто взломать секретную компьютерную базу или, иными словами, просто надо суметь совершить виртуальную кражу. И решающую роль сегодня в этом противостоянии политических курсов, военных сил, борьбе за приоритет научных открытий и изобретений играют не столько агенты, разведчики и резиденты, сколько простые компьютерные хакеры. Но это, так сказать, к слову.

Итак, повторяем, профессор сидел в своей квартире в городе с удивительным прозвищем «Париж Севера» и, листая страницы альбома, внимательно всматривался в открытки и фотографии, помещённые в нём. Коллекция, кстати, не была такой уж внушительной и, самое главное, с временными пробелами, так, будто человек, собиравший её, не фотографировался несколько лет подряд вообще или же изъял определённые фото по каким-то, ему одному известным, причинам. Что было вдвойне непонятно, так как ещё пятьдесят лет тому назад единственной формой оставить по себе память был бумажный отпечаток, сделанный с негатива. Принадлежал альбом матери профессора, и он догадывался, что являлось причиной этих, когда-то документально подтверждённых, биографических пробелов. Их, конечно, можно было заполнить, прочитав вышедшую на норвежском языке книгу «Гитлеровский шпион на пуантах», посвящённую его матери, с которой он ознакомился, как только книга эта появилась в книжных магазинах Норвегии. Но художественная литература имеет право на вымысел, фантазию и, увы, перевирание фактов, в результате чего изображённый персонаж бывает очень далёк от реального, и предстаёт чаще всего таким, каким хотелось бы его видеть автору. Так вот, перелистывая альбом с фотографиями и перечитав книгу, профессор сделал вывод, что отсутствие их, то есть фотографий, в определённые периоды времени было обусловлено конспиративными причинами, когда его мать выполняла те или иные задания, возможно даже, находясь за пределами страны. В тридцатые годы, после того, как к власти пришёл Гитлер, да и когда уже более-менее встал на ноги Советский Союз, шпиономания в Европе достигла невиданных размеров. И ничего, в общем-то, не было удивительного в том, что его мать, желая, а может быть, не желая снискать себе лавры Маты Хари или Марии Закревской, а, быть может, и Ольги Чеховой? – что, возможно, при хорошей голове и красивой стати было тогда модно, – позволила себя завербовать. Ну и, наверно, склонность к авантюризму, который сложно или невозможно было реализовывать в ближайшем окружении, тоже сыграла здесь не последнюю роль. Это уже после войны, то ли мода изменилась, то ли сам характер шпионажа, только на место красивых женщин-шпионок пришли красивые шпионы-мужчины, как это было, скажем, в ГДР-овской «Штази», которые знакомились с женщинами из секретных институтов власти враждебной страны и через них добывали нужную информацию. И те во имя вспыхнувшей внезапно любви шли на преступление против своей родины. В браки таким мужчинам вступать было запрещено ввиду вымышленных имён и фамилий, которые они носили, и оставалось в самый разгар любовных отношений и после, разумеется, полученной информации таинственным образом исчезать, оставив свою, так сказать, «соломенную вдову» наедине со слезами. Но в данном случае ситуация выглядела, скорее, наоборот: Мария Губонина «оставляла с носом», да и с рогами тоже, не одного красавца-мужчину из секретных институтов власти. Можно себе только представить, сколько «носорожцев» разгуливало по их коридорам, даже не подозревая о том, какой обезображенный вид придала им эта красивая русская женщина.

А ещё у профессора хранился дневник матери, который, как и альбом с фотографиями, попал к нему совершенно случайным образом. На чердаке пострадавшего от бомбардировки дома, в котором до войны и во время неё жила его мать, оставалась кое-какая рухлядь. Новые хозяева буквально за месяц до описываемых событий затеяли в нём ремонт. Все вещи с чердака решено было выбросить, и каково же было удивление хозяев, когда при транспортировке большой плетёной корзины, принадлежавшей его матери, у неё обнаружилось двойное дно, из которого вывалились на пол альбом, коробка из-под гаванских сигар с гадальными картами и толстая тетрадь, оказавшаяся дневниковыми записями. Записи были сделаны на русском языке, и хозяйка не поленилась поискать по домовой книге бывших хозяев дома и, уточнив по базе данных родство профессора с бывшей владелицей дома Марией Алексеевной Губониной, вручить ему эти вещи, как память о его матери. Он был, естественно, тронут таким вниманием, и вот сейчас листал страницы дневника, а вместе с ними и годы прожитой ею жизни. Так вот, в нём хронологические пробелы, о которых шла выше речь, были в какой-то степени заполнены, но насколько подлинно, оставалось только гадать. Ведь мать его принадлежала к миру искусства, а у таких людей реальность и фантазия очень часто меняются местами либо, в лучшем случае, переплетаются и взаимопроникают друг в друга. А вот гадальные карты, которыми пользовалась она, были раритетом, ибо в них энергетически накопилось, надо полагать, неимоверное количество предсказаний, так как Мария Алексеевна в течение жизни хотела с их помощью знать всё о своём будущем. Вот только чтобы узнать, в какой степени исполнилось то, что показывали в своё время карты, надо было быть экстрасенсом. Но профессор им не был. К сожалению, он и мать-то помнил очень смутно, так как последний раз видел её в четырёхлетнем возрасте здесь, в Тромсё, и только спустя тридцать два года, то есть в 1976 году узнал о её смерти в Барселоне, в Испании, где она проживала под фамилией Марины Норег. Он знал про неё ещё и то, что она училась в Петербурге в балетном училище имени Вагановой, революция помешала его окончить, что попавшие под горячую руку родители её были расстреляны пьяными матросами, и она вынуждена была бежать на юг, который находился тогда под белыми. Видимо, расставание с Петербургом и с Москвой было для неё, в ту пору восемнадцатилетней девушки, страшным и безысходным и, наверно, поэтому она собирала открытки, посвящённые этим столичным городам. Одну из них как раз и рассматривал профессор.