Кроме того, она стала в Америке знаменитой художницей. Но когда где-либо разговор заходил о её первом замужестве, то она отвергала версию о том, что муж вывез её, якобы, из России, заключив с ней фиктивный брак, чтобы спасти от голода и разрухи и хвасталась тем, что на одном из приёмов была даже представлена норвежской королевской чете. А, между прочим, мать профессора была знакома с обеими: и с бывшей телефонисткой Александрой Ворониной, и с бывшей студенткой Харьковского экономического института Марией Пасечниковой, по одной из версий секретным агентом ГПУ, ставшей в 1923 году Марой Пасек, в замужестве фру Квислинг. То, что эти довольно близкие знакомства имели место, как и сама принадлежность Марии Пасечниковой к самому секретному ведомству Советской России свидетельствовало из дневникового отрывка:

«…И Александра, и Мара знали о первой жене Видкуна, жившей в Христиании и с которой он порвал всяческие отношения. Видимо, ему понравились организаторские способности большевиков, а также те

огромные перемены, которые он увидел в Стране Советов, и это восхищение он решил восполнить любовью сразу к двум русским женщинам. Звучит несколько забавно и оригинально, но не исключено также, что его увлекли и коммунистические идеи, которыми в ту пору увлекались многие в Европе. Но когда, в отличие от романтика Фритьофа Нансена, он понял, что такое кровавый террор, продразвёрстка и трудовые лагеря, которые большевики хотят распространить сперва на всю Европу, а затем и на весь мир, его увлечение приобрело прямо противоположный характер. А когда появился Гитлер, его стала одолевать идея служения ему и создания Соединённых Штатов Европы, уже давно витавшая над её территорией. Что же касается семнадцатилетней Сашеньки, законной его жены, с которой мы встречались в Париже и даже подружились, то после возвращения в Осло с Марой он проникся идеей придания Александре статуса приёмной дочери. Она, юная красавица, была зачарована им, когда он, иностранец, бегло говорящий по-русски, появился в элегантной кожаной куртке внезапно перед ней – ну как тут было не поддаться соблазну стать женой такого мужчины? А когда он пригласил её в пустующее здание английского посольства, где ему за какие-то заслуги перед Великобританией разрешено было проживать чуть ли не одному, – она и вовсе потеряла голову. Правда, было это уже в Москве, спустя какое-то время после появления в его жизни Мары и он не мог ещё решить для себя, кому из них отдать предпочтение. Поэтому держал на поводке и ту, и другую до тех пор, пока окончательно не решил, что Мара будет ему женой, а Сашеньку он просто удочерит.

Да, всё это грустно и неприятно. Хотя, что касается Сашеньки, возможно, что и вполне оправдано – разница в возрасте составляет у них почти двадцать лет, так что в дочери она ему годилась вполне. Хорошо ещё, что не во внучки! А созрело у него решение удочерить Сашеньку по дороге с Украины в Норвегию, во время которой развивался и крепчал его бурный роман с Марой.

Он, действительно, любил её по-настоящему, и она отвечала ему взаимностью, чётко при этом запоминая все его действия и поступки. А ведь первое их знакомство было совершенно случайным: они столкнулись в дверях «Помгола», где Мара служила так же, как и Сашенька, правда, та была секретаршей, а эта телефонисткой. Интересным было то, что, как рассказывала мне Ася, Видкуну в день регистрации их брака в Норвежской миссии, который находился в Мёртвом переулке в Москве, исполнилось тридцать семь лет, и он до неё не обращал практически никакого внимания на женщин, обладая опытом физической близости с ними не намного большим, чем она. А то, что он заставил её избавиться позже от ребёнка, не делает ему особой чести…»

Профессор ненавидел Квислинга – это, между прочим, было национальной чертой норвежцев – ненавидеть коллаборационистов или, как их ещё называли «немецких симпатизёров». Правда, любить или ненавидеть можно только живого человека, мёртвому же без разницы – любят его или презирают, разве что по-разному относятся к его памяти. Кстати, весной 1945-го ему, то бишь Квислингу, предлагали покинуть Норвегию и, таким образом, избежать ареста. Но он отказался, пожелав остаться в своей стране, а когда его расстреливали, вёл себя как мученик и настоящий патриот. А в России так и вообще, если не любить, то, по крайней мере, уважать его могли бы: ведь то, что в двадцатые годы во время голода выжили тысячи, если не десятки, а, может быть, и сотни тысяч людей, есть и его бесспорная заслуга. Ведь в общей сложности в Советскую Россию было доставлено более десяти железнодорожных составов с продуктами, одеждой и медикаментами. Да и для Норвегии он хотел сделать что-то хорошее. Например, предложенная им в 41-м году реформа норвежского языка – букмола – с целью приблизить его к «ново-» и древненорвежскому была не такой уж откровенной глупостью. Но эти свои высокодержавные, а порой шовинистические по образцу немецких нацистов шаги он собирался предпринимать, ориентируясь, прежде всего, на немцев и поэтому воспринимались как предательские и успеха всё равно не имели бы.

Мысли профессора вновь возвращаются к образу матери. Она ведь тоже была коллаборационисткой, но только ему вот именно сейчас захотелось, чтобы её тогдашнее сотрудничество с немцами было в пользу России. Не в пользу Норвегии, а именно России, половину крови которой он, как бы там ни было, несёт в своих жилах. Ведь в последней войне никакой другой народ не пострадал так, как пострадали русские – пришла ему в голову эта сострадательная мысль. – И погибших было больше всего в России, даже если взять пропорциональные отношения к количеству жителей той или иной страны. Но только всё это забывается, если не сказать, что уже забыто. И то, что творится сегодня в мире, подтверждение данного тезиса: бактериологическая угроза войны, геофизическая её угроза, не говоря про атомную, которые могут вспыхнуть каждую секунду, если не вспыхнули уже, не в состоянии отвлечь людей, чтобы задуматься, от бизнеса, наживы, путешествий, развлечений. Люди желают исключительно удовольствий и ничего больше. Всё в этой жизни повторяется, так ничему и не научив человека. В итоге профессор делает поистине историческое заключение: то же самое творилось и в одной из первых цивилизаций на Земле Атлантиде, если поверить в её существование, и в Содоме с Гоморрой, и в древнем Риме. Впрочем, это уже детские рассуждения…

Вдруг он прерывает свои мысли. Что это с ним такое? Подействовало прикосновение к бумаге, которой касалась рука его матери, или это проявление генетической ностальгии? А может эти левацкие настроения – отголосок его молодых лет, когда одно время он даже увлекался идеями социализма и прочитал всего Маркса с Энгельсом? Немедленно подавить! Он встаёт из-за стола, прохаживается по комнате, выкуривает свою «понс», но какая-то неведомая сила вновь тянет его к столу. Он возвращается к материнскому дневнику, перелистывает несколько страниц и останавливается на очередном отрывке:

«… 23 мая 1941 года в Норвегию прибывает с визитом Генрих Гиммлер, и Мария готовится вместе с мужем к этой встрече. Мы ходили с ней по магазинам в поисках надлежащего платья и собирали сведения о лучших парикмахершах города. Она очень волновалась, так как, с одной стороны, не имела права подвести своего Видика, а с другой, не могла себе представить, как воспримет её этот немецкий ариец Гиммлер – ведь она была русской, а точнее, украинской славянкой, причём не такого уж высокого звания. Но всё обошлось наилучшим образом. После встречи немецкой делегации в аэропорту Форнебю все, и я, в том числе, как подруга Марии, были приглашены на званый ужин в резиденцию верховного комиссара Тербовена. Присутствовал, конечно, и мой Бертольд-Бео, очаровательный Карл Шпанаус, представляющий немецкую диаспору в Осло, и какой-то уже довольно пожилой полковник-австриец из дивизии, укомплектованной исключительно ими, австрийцами, – участниками ещё I-ой Мировой войны, которые, будучи детьми, каждое лето приезжали сюда и пользовались в Норвегии радушным гостеприимством. Его попросили спеть тирольскую песню, и он спел их целых две, причём настолько безукоризненно и точно, имитируя горловой тирольский йодль, что снискал длительные «браво» как кавалеров, так и дам. Шампанское, изысканные закуски, было даже два оркестра: один исполнял норвежскую народную музыку, а другой – немецкие танго и фокстроты. Мы танцевали допоздна, и день получился просто сказочным.