Я часто бываю в гостях у Марии и провожу там время, как в ностальгическом музее: ещё в бытность нансеновского посла в России Квислинг вывез оттуда огромное количество антиквариата. Правда, позже, когда он решил часть этих картин продать, оказалось, что почти всё это подделки, в том числе и картина Хальса, за которую он заплатил большие деньги и даже судился, оказалась не настоящей, равно как и Суриков, и Ге. И, тем не менее, смотришь на эти вещи, на этот уголок России даже не на столь уж большом удалении от неё, и начинает сосать под ложечкой. Там, совсем рядом, необозримые просторы, поля и луга, обогретые тёплым солнцем, с прыгающими кузнечиками и стрекочущими цикадами, звенящая глубина прогретого воздуха, синь небес и вибрирующее пространство, так гениально запечатлённое на полотнах русскими передвижниками. Бывает, катятся слёзы, когда вдруг во сне или наяву видишь всё это, но проснёшься, и рациональная обстановка вокруг приводит твои эмоции в такой же рациональный порядок. И ты готовишь зерновой тост с орехами, кипятишь густой кофе и, сдабривая его сливками, медленными глотками поглощаешь вместе с ним обустроенное пространство, беспечность и образцовый норвежский порядок.

В связи с этим начинаю наблюдать у себя странную особенность. Здесь, в Норвегии, я патриотка этой страны, но стоит заговорить о России или увидеть что-либо, связанное с ней, и я становлюсь чуть ли не до потери сознания русской патриоткой. Вот так и на почве книги Видкуна, которую Мария дала мне почитать, происходит именно это. Когда он пишет о том, что Россию можно завоевать, только расчленив её и подорвав изнутри с помощью широкого коллаборационистского движения, я возмущаюсь и даже негодую. А когда он выстраивает планы норвежской оккупации всего нашего Северо-Запада и даже Украины с Белоруссией с посаженными там скандинавскими правителями, как это было в глубокой древности, я начинаю его ненавидеть. Кстати, в его правительстве уже подобраны и премьер, и министры, которые в случае войны против Советского Союза и оккупации Украины выедут туда для ознакомления с условиями будущего своего правления. Он образовал для этой цели даже организацию, так называемое «Русское управление», и специальный институт под названием «Austrvag». Правда, объясняет он всё это необходимостью создания в будущем своеобразного буфера между грядущей Объединённой Европой и Россией. Но Мария не разделяет моего негодования. Она считает, что Гитлер и её муж абсолютно правы, объявив Норвегию корпоративным государством, то есть демократией общин под диктаторским началом, и что на земле, в том числе и в России, должен существовать новый немецкий порядок. И, наверно, поэтому она часами слушает у себя на вилле пластинки с записями произведений Рихарда

Вагнера и Кристиана Синдинга. И ещё читает ротапринтное издание «Возвращения в будущее» Сингрид Унсет, этой норвежской нобелистки, которая продала свою золотую медаль, чтобы на вырученные деньги помогать финским переселенцам после окончания Зимней войны. Она, проехав всю Россию от Прибалтики до Владивостока в первом классе транссибирского экспресса, представила её в таком свете, что не приведи Господь. Она летела вместе со своим сыном на советском самолёте из Риги в Москву, успев выехать из Норвегии до ввода туда немецких войск и въехать на территорию Советского Союза всего за несколько дней до оккупации Латвии советскими войсками. Так вот, на каждой странице её книги: и нищета сплошная, и красивых и культурных людей не видно вовсе, и разруха в умах людей, и газеты используют, как обёрточную бумагу, – и всё в таком же духе. И, подводя итог, она делает убийственное заключение, говоря о том, что у неё создалось такое впечатление, будто страна – имеется в виду старая Россия – оккупирована врагом. Не знаю, насколько ей можно доверять, только очень хотелось бы самой взглянуть на всё это. Но вряд ли когда-либо это получится, у меня такое предчувствие, что Россия для меня осталась красивой и коварной сказкой, в которую уже никогда не вернуться, как не войти два раза в одну и ту же воду.

Не так давно меня приглашала к себе Мара. Я была у них. Действительно, вилла просто шикарная, вся увешана картинами, древними мечами и кольчугами. Посредине огромной гостиной располагается жёлтый солнечный крест (solkors) на красном фоне, олицетворяющий регенерацию духа древних викингов и героического общегерманского прошлого. Там же, на вилле, устроен Видиком и «зал викингов», а в гараже красуется бронированный Мерседес, подаренный ему самим Гитлером. Я нахожу в этих символах какой-то норвежский Ренессанс, всё это сделано по-скандинавски аккуратно и продумано, а заигрывание с властелином Европы вызывающим возможно даже одобрение. Но принесёт ли это счастье Норвегии? И чего здесь больше: стремления к власти и достижения её путём сотрудничества или же, действительно, вера и убеждённость в правильности избранного ориентира, который единственно возможен сегодня в мире? И что, если мы все слепые, а он (читай – Гитлер) единственно зрячий во всей Европе?»

Профессор закрывает дневник на этом весьма спорном – по, крайней мере, для него – тезисе и возвращается к вопросу, побудившему его прибегнуть вновь к чтению материнских записей. Всё-таки глубоко в душе она оставалась русской с этой идиотской и неискоренимой любовью к берёзкам, но именно к тамошним, хотя берёз и здесь полно. К русской мебели, к русским коврам, к русской посуде. К русскому народу, который она не считала сборищем недочеловеков и который жалела за то, что он стал первой жертвой коммунистического режима. И, возможно, чем больше проявлялась у неё симпатия к нацизму, тем сильнее она начинала любить Россию, что само по себе противоречиво, однако, как постулирует физика, действие равно противодействию. Возможно так же, что любовь на расстоянии, причём с любой точки земного шара, именно к России самая, можно сказать, искренняя и по-настоящему большая любовь. Как там гласит русская поговорка – большое видится на расстоянии. А поскольку чем дальше, тем лучше видится, то и сильнее любится.

Ну а что же делать ему спустя шестьдесят лет после, наверняка, имевших место сомнений и угрызений совести в душе его матери? Мучиться такими же угрызениями, которых у него, собственно, и не было, потому как себя он чувствовал норвежцем; ни немцем, ни русским, а именно норвежцем. Он получал образование, чтобы отдавать потом знания и опыт своей стране, он соблюдал все конституционные предписания в ней, уважая её законы, своих сограждан и бережно относясь к её лесам, водам и живности в них. Достаточно хорошо освоив вождение автомобиля, он даже представлял свою страну в автомобильном пробеге по дорогам Саудовской Аравии, Йемена и Бахрейна, когда только начинался в Норвегии нефтяной бум, чтобы позиционировать свою страну как тоже нефтедобывающую. И даже был арестован, будучи принятым за израильского шпиона и просидевшим в тюрьме три дня, пока представители консульской службы не приехали и не освободили его. Так что в деле освоения шельфа и нынешнего благополучия своих сограждан есть и его непосредственная лепта. И вот теперь он занимается уникальными научными экспериментами и стоит, в определённом смысле, на страже своей родины.

Его матери было проще: она была женщиной и служила тем, кто лучше и красивее за ней ухаживал. Закон природы. И потом, находилась она там, где было кого любить самой. Ведь полюбила же она, и, притом, по-настоящему этого норвежского композитора – как звали-то его? Ах, да, – Гейр Твейтт, кумир тридцатых годов. Может быть потому, что он воспитывался на музыке русского композитора Стравинского или просто потому, что был ещё и талантливым пианистом и учился игре на фортепьяно у Нади Буланже в Париже? А может потому, что увлеклась одно время нордической дохристианской традицией, которой увлекался и Гейр? А может быть просто потому, что полюбила – и всё тут. И даже ездила за ним в 1938 году по его гастрольному маршруту, когда он вернулся из Парижа в Норвегию. Быть может, вспоминая при этом свою первую любовь Георга Луриха и паломничество за ним по городкам южной Украины?