Первая машина, которую они тормознули в ночи, за две бутылки отвезла Люську и один водочный ящик до дома Михеичевых. Мужиков водила взять на борт категорически отказался. Вторая же машина, которую словили мужики, чтобы доставить по назначению свою часть продукции, оказалась милицейским уазиком. Через четверть часа мужиков сдали в отделение вместе с двумя ящиками водки. Третий был оставлен в машине в виде компенсации за геройство, потому что на будущий срок задержанных с поличным все равно не влиял. А еще через десять минут на место преступления выехала бригада: дежурный следователь, опера и вызванный ночью эксперт.

Второй суд, насчет материнства обвиняемой, был от первого отдельный, но такой же скорый и понятный по результату — Люська была дополнительно лишена еще и родительских прав.

Таким образом, забегать Нине к Ванюхиным не понадобилось и не пришлось, потому что сразу по вынесении приговора дело ее было направлено в комиссию при райисполкоме по опеке над несовершеннолетними, которая без особой головной боли и бюрократических проволочек рассмотрела и удовлетворила в короткий срок просьбу гражданки Ванюхиной Полины Ивановны (1925 года рождения, прож. по адресу: Московская обл., Пушкинский р-н, пос. Мамонтовка, ул. Новая, 7, работающей старшей медсестрой ветеринарной лечебницы № 1 гор. Пушкино, характеризуется по месту работы с положительной стороны, владеет собственным домом, имеет заработок, достаточный для содержания объекта опекунства) об установлении опеки над несовершеннолетней Михеичевой Ниной Викторовной (1961 года рождения, ученица седьмого класса мамонтовской поселковой средней школы № 22. Проживала в Мамонтовке вместе с матерью, Михеичевой Людмилой Ивановной, в настоящее время лишенной родительских прав, направленной для отбытия наказания в женскую колонию гор. Можайска).

Вещи Нинины, которые она перетащила к опекунше, маме Полине, вместились в чемодан покойного Михея, сумку из-под картофельных пирожков и ученический портфель. Шесть кур они отловили вместе с новой матерью, перевязали им ноги по паре и перетащили в ванюхинский курятник. Петуха же пришлось пустить на суп — у Ванюхиных свой был справный, топтал без устали и еще без работы часто оставался. Суп этот они сварили этим же днем, после переезда, и, пока он настаивался, обе поплакали: для начала навзрыд, потому что петуха было тоже жалко — Нина помнила его с малого возраста, с цыплячьего, — а потом плакали уже тихо, мокро и долго, когда со всей очевидностью стало ясно, что жизнь у обеих, начиная с этого дня, должна стать другой, измениться: и у новой мамы, и у новой дочки…

Шурка в материнском решении участия не принимал: все дни, пока шло судебное разбирательство, он провел в городе, разместившись временно в общежитии техникума, — сдавал вступительные экзамены. Полина Ивановна такое решение сына приветствовала — пусть учится, в люди выходит, парень-то неплохой получился, нормальный парень-то. Петька Лысаков, дружок Шуркин, вон, в поселке сидит, никуда не торопится, повестку, что ль, ожидает армейскую? Да и раздружились они чего-то, совсем Петюха у Ванюхиных не появляется больше. Ну, да ладно, молодые они, сами разберутся…

Шурка вернулся в Мамонтовку спустя неделю, как Нина заняла в их доме угловую комнату с единственным небольшим оконцем в огород, в которой сам он рос с малолетства и откуда, отжив свой срок, перебрался в другую, побольше, ту, что до самой смерти занимала его бабка, баба Вера, Полинина мать. Смерть бабкина пришлась на совсем еще пацанский Шуркин возраст, но он хорошо запомнил, что умирала баба Вера долго и мучительно, и что была зима, и Полина Ивановна в ту зиму почти не спала: приступы боли возникали в любое время дня и ночи, и надо было постоянно иметь наготове шприц с наркосодержащим препаратом.

А колоть она умела — переколола живность всю, что была в Пушкине на учете: от пугливых хомячков до игривых пуделей, и от безобидных волнистых попугайчиков до разномастных котов и грозных немецких овчарок. При этом мать никогда не промахивалась, попадая в звериную вену с первого захода. Это обстоятельство, кстати говоря, тоже сыграло роль немалую в таком быстром и нечиновном принятии решения относительно опекунства над Ниной: Полина Ивановна угостила председательшу опекунской комиссии заграничным прививочным препаратом, трехвалентным, и сама же проколола его председателевой доберманихе.

Рак бабкин оказался самым зловредным из возможных — непосредственно был связан с прямой кишкой, и это потребовало двух операций с перерывом в полгода, после чего баба Вера практически слегла и из нее постоянно что-то сочилось и подтекало. Еще Шурка запомнил, что мама говорила про какой-то свинктер у бабушки внутри, которого теперь не стало, и по этой врачебной причине в комнате у нее после операции стало дурно пахнуть этой непонятной болезнью. А еще — что последние дни жизни бабка все время просила пить кислого, и он приносил ей капустного рассолу из бочки, что специально надавливала мать для питья. И попив, она смотрела на Шурку водянистыми глазами и говорила:

— Сундук мой только вон не выбрасывайте, как помру. Ты проследи, Шур, и матери не позволяй, если соберется. Этот сундук со мной жизнь прожил и еще раньше до меня с моими мамой и отцом тоже. — В последний раз, как он кислого питья ей принес, вечером, накануне смерти, долго смотрела на внука прощальным взглядом и выговорила, с трудом уже вышептала почти: — На деда похож становишься своего, на дедушку… Так вроде… а вроде и не так…

Он тогда и вдумываться не стал, на кого он там похож-не похож, да и не дослышал толком бабы-Верину бредню — так-не так — мимо ушей пропустил, тем более что деда никакого у него отродясь не было, а если и был, то сгинул: то ли в войну, то ли после нее — мать об этом никогда ничего не рассказывала, отнекивалась все, а он потом уже и не спрашивал. Пообещал лишь бабке тогда про сундук, но как только ее похоронили, первым делом, занимая новое жилье, он упросил мать вынести из комнаты эту неподъемную махину с вечно болтающимся на ржавых дужках амбарным замком и обитый по углам почерневшими от старости коваными накладками. И без сундука этого воняло в комнате бабкиной невозможно, неделю мать проветривала после выноса тела, а уж потом только Шурка переместился туда из угловой комнатенки. Мать упросила двух мужиков — так и так кабана резать приходили, — так они же, после того как закололи животное, заодно и перетащили сундук из дома в сарай, не вытряхнув старухино содержимое наружу — ключ от замка не нашелся, да и не было в нем ничего достойного для переборки, а что было — особо не весило…

Так вот, вернулся Шурка домой и нос к носу столкнулся с новой жиличкой. Девочка с испугом посмотрела на сына своей благодетельницы и неожиданно для себя самой обратилась к нему на «вы»:

— Кушать будете?

Шурка удивился:

— Привет, глазастая! Ты к нам в гости снова? — и повторил прошлую шутку: — Или жить? Мать-то где?

— Мама Полина сегодня в две смены, — ответила девочка, опустив глаза, — а я — жить, — так же робко добавила она. — А вы не знали разве? Маму мою посадили в тюрьму. — Глаза ее наполнились слезами и заблестели. — Они человека убили нечаянно — сторожа в магазине, в Тарасовке, когда водку воровали.