— Ты вот чего, доченька, — сказала она Нине в ту ночь, перед тем как проститься, — ты приходи к нам домой, забегай, если что. Я тебе всегда помогу. Знаешь, где мы проживаем-то? По тому краю мы, — она махнула головой назад и немного вбок, — дом Ванюхиных спросишь и приходи. Нас там многие знают. Вы ж с Шуркой моим вместе учитесь, в одной школе. Он десятый заканчивает. В школе у него узнай, он объяснит, как не ошибиться, ладно?

— Ладно, — благодарно ответила Нина, — я приду обязательно. Спасибо вам за все, тетя Полина. От нас с дедушкой спасибо, от обоих. Не знаю, что бы без вас делала. Одна бы я не управилась…

Подумать о матери в этот момент ей как-то не пришло в голову…

Дорогу к дому Ванюхиных Нина выспрашивать у Шурки не посмела, потому что не была вполне уверена, что сын тети Полины, этот ладно скроенный парень со светло-русыми волосами из выпускного десятого вообще запомнил ее в лицо, несмотря на участие в похоронных делах. Она просто дождалась девятого дня, когда нужно было — об этом ей рассказала сердобольная тетка на поселке — еще раз помянуть убитого Михея и проводить его душу куда надо, в отрыв от земной поверхности в небо. День этот выпал на субботу, поэтому мать непробудно спала допоздна. Впрочем, в жизни Нины это обстоятельство уже давно ни на что особо ни влияло: выходной материн день по обыкновению перетекал в будний, затем — снова в выходной, потом она теряла им счет, и все начиналось сначала, если находилось чем опохмелиться. Если же выяснялось, что нечем, то мать вполне по-деловому исчезала на несколько дней, после чего так же неожиданно возвращалась, и цикл жизни восстанавливался до следующего стабильно неопределенного момента.

Тесто Нина замесила и поставила с вечера. Мука была последней, но яйца были, свои, и дрожжей был запас: покойный дед обычно наламывал дрожжевые палочки на малые кусочки и высушивал на газете до твердокаменного состояния. На начинку пошла картошка, перемятая с луком, который тоже был со своего огорода, прошлогодний еще не вышел. В общем, к обеду она напекла пирожков, сложила их в кастрюлю еще не остывшими, прикрыла крышкой, обмотала поверху шалью и опустила всю конструкцию в сумку.

Дом Ванюхиных она нашла сразу. Шурки дома не было, и она поймала себя на мысли, что ей жалко, что его нет, ей почему-то хотелось, чтобы он оказался дома, попробовал ее рукодельных пирожков с картошкой и похвалил, потому что вкусно. Зато Полина Ивановна приняла девочку как родную.

— Умница моя, — сказала она ей, — умница, что пришла, я так тебе рада, Нинуленька. И пирожков напекла каких, объеденье просто! — Она надломила один, из него пошел горячий пар. Шуркина мать понюхала воздух, прикрыла глаза и надкусила. — У меня так вкусно никогда не получается, — добавила она, жуя, — и так красиво!

Девочка смутилась:

— Это потому, что я их сбитым яйцом сверху мажу, пока горячие, кисточкой мажу. У меня для клея была новая, а я так склеиваю, без нее, ее саму для пирогов берегу. — Внезапно она моргнула пару раз, и Полина Ивановна увидала, что девочка плачет. — Их дед очень есть любил, тоже сначала разламывал, как вы, и горячими всегда. Вы на потом для Шуры вашего разогрейте отдельно, может, ему тоже так понравится…

Девятины в тот раз получились на двоих. Нина пробыла у Ванюхиных до вечера — тетя Полина никак ее домой не отпускала. Для Михея они поставили рюмку в стороне и покрыли ее половинкой пирожка, для запаха. Шурка вернулся, когда Нина засобиралась домой.

— Привет, глазастая, — настороженно бросил он с порога, заметив девчонку. — В гости к нам или жить?

Нина испуганно посмотрела на Полину Ивановну и ответила:

— Я просто в гости заходила. Не жить. Мне ваша мама разрешила. — Она подхватила сумку с пустой кастрюлей и добавила: — У нас сегодня девять дней исполнилось, как дедушка умер. — И тут же поправилась: — Как его убили.

— А-а-а-а… — понятливо протянул Шурка, — тогда ясно…

«А она ничего, — подумалось ему одновременно с подкатившим на короткое мгновение раскаяньем, — хорошенькая вообще-то, хоть и мелкая еще. И очки говно…»

Происшествие девятидневной давности он списал как собственное преступление практически окончательно, и напоминание об этом неприятном в недавнем прошлом факте своей биографии хотелось быстро поменять на что-нибудь более нужное для жизни. Весь сегодняшний день он провел в городе. Экзамены были на носу, и пришла пора определяться, куда жить дальше. Кое о чем прозрачно намекал сен-сей Дима, мол, в Москву перебирайся потихоньку, к ученью прибейся какому-нибудь, в техникум там или ПТУ по любому профилю, а там видно будет, как дальше образуется. Там мы поможем тебе пристроиться, дело подберем — бойцы всегда нужны верные.

Кто такие «мы» и про какое такое бойцовское дело намекал учитель, Шурик переспрашивать не стал — кишками чувствовал, что не время проявлять интереса больше, чем пока того требовало его расположение в мамонтовском жизненном промежутке. Но зато ему запомнилось, что глаза сен-сея тогда снова на какой-то миг развернулись вовнутрь и слегка затуманились.

«Нет, определенно, ничего девчонка, и стройная такая», — еще раз подумал он перед тем, как попрощаться с неожиданной гостьей в их доме.

— Ты, Нин, и правда, забегай сюда почаще. А то я в Москву уеду скоро, учиться, — матери все веселей будет.

Часто забегать к Ванюхиным, однако, Нине не довелось. После этих девяти дней, получившихся так по-хорошему, хоть и у совершенно чужих для нее людей, девочка появлялась там всего два раза. Второй раз пришелся на Шуркин отъезд в Москву: он ехал поступать в приборостроительный техникум. Это снова порекомендовал Дима: там была сильная группа карате, он же ее и вел по вечерам.

А на следующий день, под утро, к Михеичевым пришли из милиции и увели мать. Она плохо соображала, чего от нее хотят люди в погонах, потому что вернулась накануне после трехдневного отсутствия и сразу завалилась спать, не раздеваясь.

Суд был скорым и равнодушным. Восемь лет шесть месяцев колонии строгого режима она получила вместе с двумя не известными никому мужиками из области за совместно совершенную кражу в продуктовом магазине в соседней Тарасовке. Кража та замысливалась по случайности расположенными друг к другу выпивохами, куда затесалась по этой же нетрезвой причине и Люська Михеичева. И причина-то была, в общем, несильной — не хватало одной бутылки до состояния окончательного человеческого счастья. Но кражи не получилось, потому что получился полноценный грабеж с убийством, хотя и непреднамеренным. Сторож, оказывается, ночевал в магазине, а когда проснулся и обнаружил двух чужих мужиков и одну бабу, то не захотел подчиниться угрозе чужаков, а, наоборот, полез в бутылку и принялся орать на всю округу. Тогда один из мужиков, который толще, но моложе — Люська не успела хорошо запомнить, как кого звали, — повалил его на пол и заткнул в пасть какую-то тряпку, чтоб утихомирить. Дед сразу завял, вертанул пару раз зрачками по кругу и утих. Люська решила было кляп тот выдернуть, пока один из мужиков, который длиннее и старше, шарил по прилавкам, а другой пытался развалить на части кассовый аппарат, и пошла к нему, но опоздала. Сторож мирно замер на полу бородой и кадыком вверх, как снятый с креста Христос, и тоже не дышал, но только с тряпкой во рту. Денег в аппарате не оказалось, но водки было четыре ящика. Недостающую для полного счастья норму они начали приходовать непосредственно в подсобном помещении магазина, не зажигая света, так как было удобно в смысле закуски — под рукой. Вскоре выяснилось, что первоначально назначенная норма счастья не выдерживает конкуренции с количеством добытого катализатора для его достижения, и подельники решили присесть на дорожку и заодно немного добавить, прежде чем покинуть неправедным способом занятую территорию.