Короче, рестлинг ужасен тем, кто не знает его простого языка. Поэтому то, что толпа невзыскательных зрителей схватывает на лету, от интеллектуала требует героических усилий. По крайней мере в одном случае они не пропали даром. Я имею в виду классическую в семиотике работу французского ученого Ролана Барта «Мир рестлинга». Барт первым нашел ему достойное место, сравнив рестлинг с древнегреческой трагедией. В самом деле, раз тут все подстроено, к спорту рестлинг относить глупо. Как никто не станет устраивать тотализатор на постановке «Царя Эдипа», так никому не придет в голову заключать пари на исход отрепетированного зрелища. И тут и там заранее известно, чем все кончится. Зрители жаждут иного — гиперболических эмоций, публичной картины страданий, открытого изображения страстей, очевидной работы рока. Не болельщиками они хотят быть, а участниками культового действа, которое учащает сердцебиение, затрудняет дыхание и очищает душу. Греки называли это катарсисом. Мы — вульгарным натурализмом, игнорирующим символическую природу искусства. Его здесь, однако, не меньше, чем в романах соцреализма, впопыхах отличающих положительных героев от отрицательных.

Сюжет схватки построен на ослепительном в своей безошибочной выразительности конфликте добра и зла. Каждый поединок — своего рода церемониальный танец, во время которого происходит заклятие врага, сопровождаемое его унижением и символическим расчленением. Посмотрев два-три матча, ты начинаешь замечать, что у рестлинга есть не только своя, строже сонета, форма, но и свои, наглядные, как олимпийские боги, герои. Если на ринг выходит чернокожий Лорд Джунглей, то на его шее болтается череп съеденного вождя. У добродушного папаши Шанги все тело татуировано цветочками. Любимец молодежи Гробовщик выезжает на ринг в катафалке. По сравнению с пышным антуражем сама борьба кажется монотонной. Противники нападают медленно и по очереди, давая шанс оценить те увечья, которые они якобы наносят. Обычно все обходится удушением, откручиванием конечностей и сокрушительными ударами головой, которую здесь всегда применяют не по назначению.

В скромном репертуаре омерзительных приемов прячется сокровенный смысл происходящего. Чтобы разглядеть его, следует сравнить рестлинг с другой костоломной забавой — кун фу. Если боевые искусства Востока напоминают каллиграфию, то западные — балет. Апофеоз свободы кун фу — война без правил. Впав в медитативный транс, герой самовыражается, забыв о сопернике. Рестлинг — пародия на дисциплину. Отсюда ринг и рефери. Однако существующие здесь пределы — всего лишь повод для торжествующего бесправия. Правила нужны для того, чтобы их нарушать. Всякому бою навязаны ограничения места и времени. Но радость сражения в том, чтобы им не подчиняться. Поэтому самые страшные удары наносятся после гонга и ниже пояса. Поле боя тоже условность. Сражение происходит не столько на ринге, сколько вокруг него. Войдя в раж, борцы носятся по всему залу, топча друг друга и пихая зрителей. Иногда они даже добираются до автомобильной стоянки, где заодно крушат посторонние, но заранее оплаченные машины. Ну и, конечно, роль судьи ограничена тем, что ему достается от обоих.

Главное, поистине злодейское преступление рестлинга происходит на финальном этапе. Борьба, самый старый спорт в мире, кажется упражнением в эволюции — живой иллюстрацией книги Дарвина «Происхождение видов». Она разыгрывает родовые схватки человечества. Поэтому конечная цель борьбы — бросить соперника на землю, с которой тот дерзко поднялся. Положить врага на лопатки — значит лишить его прямохождения, которое отличает нас от всех животных, кроме кенгуру. Рестлинг, однако, не кончается, а начинается поражением. Оно служит поводом для крестных мук. В них соль игры. Ее ритуализованное насилие напоминает кровожадную эстетику кладбищенского барокко. Тем не менее карикатурно преувеличенные истязания можно счесть признаком гуманизма, ибо они подчеркивают человеческий или сверхчеловеческий характер причинаемого рестлингом страдания. Как утверждал своим «Театром жестокости» Арто, «порог, с которого начинается эстетика, — доступная пониманию каждого боль».

Чтобы придать вес дурно сыгранным страданиям, рестлинг иногда делает их подлинными. Умный фальшивомонетчик сует настоящую купюру в пачку свежеотпечатанных банкнотов. Умелый борец позволяет себе пускать кровь, ломать ноги и вышибать зубы. К концу своей пятнадцатилетней карьеры Мик Фоли, по прозвищу Кактус, стал коллекцией увечий, включающих оторванное ухо, плохо сросшиеся ребра, смещенное плечо и сломанную челюсть. Перед его последним боем уже упоминавшийся Гробовщик обещал ударить Кактуса по голове стальным стулом пять раз, но так увлекся, что хирург наложил двадцать восемь швов. Кактус, однако, не остался в накладе. Он написал мемуары, занявшие первую строчку в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс». Листая эту книгу, я вспоминал строку Высоцкого: «Могу одновременно грызть стаканы и Шиллера читать без словаря». Кактус и впрямь знает четыре языка и даже обладает университетским дипломом, что, впрочем, не мешает ему писать без знаков препинания.

Интеллектуальные веяния — знак нашего времени. В холодную войну рестлинг был незатейливо политизирован. Злодеи выступали в красных трико. Так, в начале 50-х блистал знаменитый борец по кличке Усач, имитировавший Сталина. Сейчас жизнь и борьба стали труднее. Поэтому чутко реагирующий на перемены рестлинг обновил список действующих лиц. Перестав олицетворять исторических злодеев, его ряженые стали персонажами более абстрактными и декоративными. Первым эту перемену зафиксировал губернатор Миннесоты Джесси Вентура, когда его еще все знали под кличкой Туша. Отсюда был уже один шаг до политики, и Вентура его сделал, победив на выборах. Я всегда с уважением относился к избирателям этого симпатичного северного штата. В сегодняшнем мире жизнь слишком сложна, чтобы поддаваться управлению сверху. Теряя реальную силу, власть становится церемонией, ритуалом, театром, игрой, если угодно, рестлингом. Кстати сказать, Платон был выдающимся борцом, стяжавшим себе славу атлета в Истмийских играх. В отличие от Туши Вентуры, на спортивном поприще он добился больших успехов, чем на политическом.

Море, степь, а тем паче горы — рай для глаза. Простор приветливо упраздняет все границы, кроме горизонта. Доверчиво подставленный осмотру пейзаж затягивает в себя, объединяя того, кто смотрит, с тем, что видно.

Лес — другое дело: нутро природы, ее интимные потроха. Углубившись в них, мы теряемся в теплых внутренностях чащобы. Переплетение стволов и веток лишает зрение перспективы. Лес гасит взгляд, заставляя смотреть перед собой, то есть вниз — под ноги, где нас ждут грибы.

Каждая встреча с ними неповторима. Ягоды, скажем, на одно лицо, но у грибов свой характер, свой темперамент. Одни живут семьями, как подберезовики, другие — бараками, как маслята, третьи — россыпью, как лисички, остальные — как попало. Редкие, как тигры, боровики в счет не идут: им закон не писан.

Капризные и непредсказуемые, грибы обладают большей, нежели другие растения, свободой. Избегая необходимости, они растут, где хотят, лишь бы на воле. Грибы не терпят аграрного насилия, а те, что терпят, уже и не грибы. Поэтому, чтобы насладиться грибами, мы должны, минуя земледелие, спуститься к ним по эволюционной лестнице, вернувшись к тому невинному состоянию, когда человек кормился щедротами природы, собирая то, что не сажал.