Справедливости ради следует сказать, что за несколько месяцев до знаменательного конгресса французский врач Рональд Вираг сделал (по ошибке) аналогичное открытие. В обоих случаях речь шла о препарате, который мешает тем двум рюмкам крови, что необходимы для эрекции, слишком рано уйти восвояси. Впрочем, пациентов волнует не механизм действия, а его эффективность.

С тех пор как 27 марта 1998 года (еще одна историческая дата) федеральные инстанции утвердили новое средство, им воспользовались семь миллионов мужчин, что принесло фармацевтам миллиард долларов. Попутно выяснилось, что в США половыми расстройствами страдают 30 миллионов мужчин — любого возраста. Виагра способна вылечить почти всех. За что ей почти все и благодарны (некоторые женщины хотят, чтобы у таблетки было побочное действие, заставляющее его позвонить на следующей день). Виагра сняла покров стыдной тайны с недуга, разрушительного для души, тела и брака. «Рак эго» — называют импотенцию психиатры, которых новое лекарство оставило без работы.

Однако подлинный смысл виагры ведет нас за пределы медицины, в метафизику. Туда же ведет нас и книга Фридмана: человек подчинил своей воле то, что мешало ему быть себе хозяином. Не бог, не черт и не герой, пенис стал тем, чем он никогда не был — равноправным органом тела.

Другое дело, что многие по-прежнему считают его первым среди равных.

Обзаводясь в Америке хозяйством, я первым делом купил молоток. Надо же было с чего-то начинать. К тому же все остальное у меня уже было: ложка, кружка и елочных игрушек без счета. С таким скарбом не пропадешь в праздники, но ведь когда-то они кончаются. В ожидании будней я и купил молоток. С пилой мне было не справиться. Отвертка — от лукавого. А щипцы нужны для того, чтобы вытаскивать гвозди, которые пока еще было нечем забить. «Теперь будет», — говорил я себе, выбирая покупку подешевле, тем более что выглядели они все одинаковыми. Единственная (так я думал!) тайна в устройстве молотка в том, что к нему, как к мудрой жизни, ничего нельзя добавить, отнять же у молотка и подавно нечего.

Несмотря на простоту, а вернее — благодаря ей, в молотке сконцентрирована вся человеческая и даже нечеловеческая история. Именно он открыл нам путь в цивилизацию. Универсальный, как его хозяин, молот горазд и ломать, и строить. Его тупая мощь компенсировала дефицит клыков и когтей. Вооружая руку чужой тяжестью, молот внушает уважение к умножению сил и усилий. Мифы всегда наделяли его магическими свойствами. Первый инструмент, молот стал непременным атрибутом главного культурного героя древности — кузнеца. Покоряя с его помощью звездный металл (раньше всего научились обрабатывать метеоритное железо), мастер преобразовывал косную материю в полезную — вроде гвоздя. У славян считалась, что кузнец может выковать все — песню, свадьбу, слово. За это его считали колдуном — вспомним гоголевского Вакулу, поймавшего самого черта. Впрочем, кузнецов всюду уважали, боялись и селили отдельно — подальше от деревни, чтобы не спалил. Оторванные от толпы страхом и благоговением, они первыми обзавелись фамилиями, которыми стала их профессия. Память об этом событии хранят все Смиты в Америке, Ковальские — в Польше и Ваны — в Китае.

В России Кузнецовых меньше, зато у нас был герб, двуполый и двусмысленный. Молот на нем — средоточие власти и силы — воплощал мужское начало. Заколачивая врага в землю, он оставляет серпу срезать все, что из нее лезет. Сочетание двух разрушительных орудий соединило мужчину с женщиной не гениталиями, а общим делом — войной с природой, мемориалом которой стала известная скульптура Мухиной. Как-то мне приходилось выпивать на ВДНХ прямо под юбками нержавеющей крестьянки. С непривычного ракурса ее серп порождал кастрационный комплекс, но его тут же излечивал фаллический ствол молотка, который хвастливо сжимал в руке стальной демиург. Вычитая друг друга, эта пара грозила опустошением, но — хотя бы — не потомством.

Понимая, с чем имею дело, я все-таки купил молоток, решив, что, начиная новую жизнь, следует для разбега отойти подальше в прошлое — на самую раннюю зарю цивилизации. Кто мог знать, что я ее перепрыгну в результате этой немудреной покупки?

Принеся домой обнову, я хозяйски осмотрел пустые стены, прикидывая, чем их обезобразить. Шедевров у нас еще не было, и я решил ограничиться гвоздем. С первым ударом все обошлось хорошо — я попал по пальцу. Обескуражила меня только вторая попытка: гвоздь даже не оцарапал штукатурку, зато его шляпка целиком ушла в металл молотка.

Разглядывая диковинный гибрид молотка с гвоздем (палача с жертвой), я понял, что у меня в руках оказался сюрреалистический объект, достойный Дали и Магритта. Жене, однако, было не до искусства. «Гвоздя, — привычно роптала она, — вбить не можешь». Упрек показался мне несправедливым: не я, а он не мог вбить гвоздя, что озадачивало до морщин.

Импотентный молоток бросал вызов мирозданию. Агент потустороннего, он размывал границы бытия. Его присутствие было неоспоримым, но все же мнимым. Остается ли вещь собою, когда она теряет свою единственную функцию?

Конечно, ненужную вещь можно назвать украшением, но эту и на стенку не повесишь — не на что. С другой стороны, вещь без назначения вырастает в статусе. Заменяя простую роль высоким престижем, она перевоплощается в символ: кортик адмирала, мастерок масона, шапка Мономаха, тапочки покойника. Адмиралы редко дерутся сами, масоны, кроме козней, ничего не строят, Мономаха не греет шапка, и покойнику ходить особо некуда. Бесполезность — реванш материи над духом. Только реликвии могут себе позволить не работать. Именно это и делал молоток с вбитым в него гвоздем. Обладая формой, но не содержанием, он представлял собою новый класс вещей, лишенных смысла: молоток не был, а казался.

Разбогатев, я завел себе целый зверинец таких вещей. Среди них — штопор, превратившийся в спицу после встречи с пробкой, безопасный нож, которым нельзя порезаться, и резинка для трусов, не заслуживающая малейшего доверия. Постепенно таких вещей становилось все больше. Как фальшивые деньги, они выглядят лучше настоящих и стоят меньше. Дешевое вытесняет полезное. Я, скажем, уже много лет не ел клубники — нету. Есть круглогодичный нарядный муляж, который никогда не портится — нечему. От помидоров осталась шаровидность, от яблок — румяность, от котлет — гамбургеры. И так во всем, причем — давно. Еще в 1925 году Рильке писал своему корреспонденту:

«Для наших дедов был «дом», был «колодец», знакомая им башня, да просто их собственное пальто. Все это было большим, бесконечно более близким. Почти каждая вещь была сосудом, из которого они черпали нечто человеческое. И вот из Америки к нам вторгаются пустые равнодушные вещи, вещи-призраки, суррогаты жизни. Одухотворенные, соучаствующие нам вещи сходят на нет. Теперь у земли нет иного исхода, как становиться невидимой. В нас одних может происходить это глубоко внутреннее и постоянное превращение видимого в невидимое. Мы — пчелы невидимого».

Этот проникновенный абзац замечательно точно описывает оскудение вещественности, которое мы все сегодня переживаем. Виновата тут, конечно, не Америка, которая в те времена, как, впрочем, и сейчас была символом опасной новизны. Дело в обилии вещей, в их дешевизне, в их быстрой и постоянной сменяемости. Скоротечность союза с материальной средой обитания мешает нам срастись с вещью. Лишенная основательности и долговечности вещь вырождается в мираж, притворяющийся материальным телом. Мстя за измены, вещь выворачивается наизнанку — невидимое прикидывается видимым. Вместо грубой уникальности предмета нам достается лишь его обобщенная платоновская идея — «стольность» вместо стола, на который нельзя ничего поставить, потому что он и сам на ногах не стоит.