Быть может, Стефан, таким образом я расплачиваюсь закакое-то совершенное мною преступление? В таком случае настанет ли день, когдая полностью искуплю свою вину? Пожалуйста, не подумай, будто я ропщу и жалуюсьна судьбу. Отнюдь. Как вскоре ты убедишься, мои, казалось бы, отвлеченныерассуждения небезосновательны и не лишены определенного смысла. Ибо я прибылсюда, чтобы еще раз лицом к лицу встретиться с молодой женщиной, которуюкогда-то любил так нежно, как никого на свете, любил с того самого момента,когда судьба впервые столкнула нас на пустынной дороге в Шотландии всего черезнесколько часов после того, как на ее глазах погибла в пламени костра мать;опустошенное выражение на бледном лице прикованной цепью к повозке красавицыпроизвело на меня гораздо большее впечатление, нежели ее очарование, и навсегдаврезалось в память…

Если ты вообще ее помнишь, то, наверное, уже догадался, оком идет речь. Но прошу тебя, наберись терпения и не забегай вперед… Ибо в товремя, как я ездил взад-вперед перед костром, прислушиваясь к косноязычной итупой похвальбе двух местных виноторговцев, рассказывавших друг другу о техсожжениях ведьм, свидетелями которых они были прежде (словно эти воспоминаниямогли являться предметом гордости), я еще не знал всей истории жизни графини.Теперь знаю.

Наконец, приблизительно часов около пяти, я отправился насамый лучший из постоялых дворов города. Этот постоялый двор одновременно исамый старый – он располагается прямо напротив собора, а следовательно, из всехокон его обращенного к площади фасада открывается вид на двери Сен-Мишель и натолько что описанное мною место казни.

Разумеется, ожидавшееся событие вызвало большой наплывжелающих на него поглазеть, и я вполне справедливо опасался, что свободныхкомнат в этом заведении уже не осталось. Можешь ли вообразить мое удивление,когда я узнал, что люди, занимавшие лучшие передние апартаменты, только чтовыдворены оттуда, ибо, невзирая на их изящные наряды и светские манеры, задушой у них не оказалось ни гроша. Я тут же внес названную мне весьма умереннуюсумму в качестве платы за эти «превосходные покои» и, попросив принестипобольше свечей, дабы иметь возможность писать ночью – что сейчас иделаю, – поднялся по маленькой скрипучей лестнице в свое временноепристанище, которое нашел вполне сносным: приличный соломенный матрац и неслишком грязное постельное белье, если учесть, что я находился не в Амстердаме,небольшой очаг, в котором при такой теплой сентябрьской погоде я не нуждался;окна, хоть и маленькие, смотрят прямо на костер.

– Вам будет превосходно видно отсюда, – сгордостью заверил меня хозяин постоялого двора.

Да-а-а, он, наверное, успел повидать немало подобных зрелищ.Интересно, какие мысли по поводу происходящего бродят у него в голове? Не успеля задаться этим вопросом, как хозяин сам, по собственной инициативе, грустнокачая головой, принялся рассказывать о необыкновенной красоте графини Деборы ио предстоящем событии.

– Значит, ее зовут Дебора? – спросил я.

– Да, Дебора де Монклев, наша прекрасная графиня.Правда, она не француженка. Ах, если бы только она была чуть более сильнойведьмой…

Хозяин умолк на полуслове и низко склонил голову.

Поверь, Стефан, мне словно нож в грудь вонзили. Я мгновеннодогадался, о ком идет речь, и с трудом нашел в себе силы продолжить разговор.Но все же сумел взять себя в руки.

– Умоляю вас, расскажите подробнее, – попросил я.

– Увидев умирающего мужа, она сказала, что не может егоспасти, что это не в ее власти…

Трактирщик снова замолчал, и я слышал лишь его печальныевздохи.

Стефан, мы уже наблюдали великое множество аналогичныхслучаев. Как только деревенская знахарка заявляет, что не в силах кого-товылечить, ее тут же объявляют ведьмой. Хотя прежде все считали ее добройколдуньей и даже не заикались о дьяволе. Здесь повторилась та же история.

Я присел к письменному столу, за которым пишу и сейчас,убрал свечи, затем отправился вниз, где в недрах темного и сырого каменногозала пылал небольшой очаг, возле которого грелись, либо иссушали свою бреннуюплоть, несколько местных философов. Удобно устроившись за одним из столов изаказав ужин, я изо всех сил пытался прогнать навязчивую мысль, всякий развозникающую у меня при виде уютно горящего очага: ведь возведенные на костерпоначалу тоже ощущают лишь приятное тепло, однако постепенно оно превращается внестерпимый жар, несущий мучения и агонию.

– Принесите самого лучшего вина, – приказаля, – и позвольте угостить собравшихся здесь досточтимых господ в надежде,что они поведают мне все, что им известно о здешней знаменитой ведьме, –сам я знаю о ней очень мало.

Приглашение мое было с готовностью принято, и я ужинал вокружении великого множества болтунов, пытавшихся говорить одновременно и всевремя перебивавших друг друга, так что мне пришлось поочередно выбирать кого-тоодного и просить, чтобы остальные молчали до тех пор, пока он не закончит.

– Каким образом графине были предъявленыобвинения? – без обиняков спросил я.

Из череды нестройных ответов удалось выяснить, что во времяверховой прогулки в лесу граф упал с лошади и после этого происшествия сбольшим трудом добрался до дома. Обильный обед и хороший сон восстановили,казалось бы, его силы, он почувствовал себя вполне отдохнувшим и уже собиралсябыло отправиться на охоту, однако внезапно пронзившая тело боль заставила графавернуться в постель.

Всю ночь графиня вместе со свекровью провела у постели мужа,прислушиваясь к его стонам.

– Повреждение у него скрыто глубоко внутри, –объяснила она. – Я ничем не могу ему помочь. Вскоре у него пойдет горломкровь. Мы должны сделать все возможное, чтобы облегчить его страдания.

Действительно, как она и предсказывала, вскоре у графа изорта хлынула кровь. Он застонал еще громче и умолял жену, излечившую многихлюдей, принести ему лучшие свои лекарства. Графиня еще раз объяснила свекрови идетям, что травма, полученная графом, чересчур тяжела и она бессильна спастимужа. В глазах ее при этом стояли слезы.

– Как ведьма может плакать, я вас спрашиваю? –подал голос хозяин постоялого двора, который вытирал со стола, слушая рассказ.

Я согласился с ним, сказав, что, насколько мне известно,ведьмы не умеют плакать.

Мои собеседники продолжали подробно описывать страданияграфа, его стоны, постепенно, по мере того как боль усиливалась, перешедшие вкрики, хотя жена, стараясь облегчить мучения и позволить мужу впасть в забытье,в изобилии поила его вином и настойками из трав.