– А я менеджер по продажам, – хохочет Соня, параллельно хмурясь и пытаясь выстроить фигурки в тетрисе так, чтобы они создали сплошную линию и провалились вниз, – ни в какую историю я точно не по-па-ду.

– Какие твои годы, – отмахиваясь, заявляю я, – и вообще, у тебя есть Кирилл, какая-никакая личная жизнь (тут мы, одновременно поворачиваясь в сторону брата, прыскаем – судя по всему, он встречается со своими примочками, а не с Соней).

– И у тебя будет, – уверенно заявляет Соня. – Прекратишь путаться со странными мальчиками, и сразу появится личная жизнь, не переживай.

– Саша говорит, что я очень жалостливая, поэтому даю шанс всем, кому бы никто, кроме меня, не дал. В смысле – шанс бы не дал, а не то, что ты подумала.

– Ничего я не успела подумать, ты сама за меня подумала, – смеется Соня. – Но Саша в чем-то прав. – Она откладывает тетрис и заговорщически ко мне наклоняется. – Прежде чем давать советы тебе, посмотрел бы лучше на себя. Ты видела, с кем он был на прошлой неделе? Симпатичная, конечно, но когда она заговорила… – Соня по-девичьи кривит лицо.

– Ну, Соня, у Саши оригинальный вкус. Он считает, что в женщине должно быть все прекрасно: и лицо, и грудь, и ноги. На этом его список женских достоинств заканчивается.

– Видишь, как мы славно перемыли ему кости!

– Зато мне полегчало, – честно признаюсь я. – А то в последнее время ощущение, что не жизнь, а сплошное болото.

– Да все нормально у тебя, – успокаивающе говорит Соня, – твоя жизнь изменится, все еще будет по-другому. Я знаю, что говорю, я многое понимаю в жизни, посмотри на меня – я лежу, играю в тетрис, ничего не делаю и даю жизненные советы! O, – вдруг вскидывается она. – Звонят! Наверняка Сашка.

Когда Саша входит в дом, у него всегда такое лицо, будто он ожидал увидеть здесь кого угодно: Курта Кобейна, Джона Леннона, президента Америки – но не нас. Никакой дружеской радости встречи, воодушевления – ничего, словно он проходил мимо, был вынужден зайти и немного разочарован нашим присутствием. Всегда наклоняется, прежде чем войти в дверь, – и ведь не настолько высокий, чтобы задеть косяк, но уверен, что выше всех присутствующих. От него еще пахнет табаком – наверняка курил по дороге от метро и лишь перед подъездом выбросил сигарету, сильно затянувшись напоследок. В руках – перевязанный бечевкой толстый бумажный пакет, судя по тому, как кладет его на столик в прихожей, – тяжелый.

– Что это, что это? – скачу я вокруг него так, словно встречаю с работы родителей.

– Танцуй, Давыдова, – снисходительно отвечает Саша.

Я хватаю пакет и жадно его развязываю – в нем три книги, заказанные мной и привезенные Сашиной мамой из Киева, моя – совершенно не тайная ни для кого – страсть: цикл о культовых режиссерах и актерах. Глянцевые обложки, монохромные фотографии. Благодарно дотягиваюсь до Сашиной щеки, целую легко, он морщится с наигранным пренебрежением, а я уже несусь в гостиную с книгами в руках, чтобы усесться в кресло и перелистывать их, вдыхать запах типографской краски, ахать.

– Как мало твоей сестре нужно для счастья – всего лишь несколько фотографий со смазливыми актерами. Годы идут, ничего не меняется, – кидает Саша в мою сторону, протягивая руку Кириллу для приветствия.

Кирилл единственный, кого Саша воспринимает всерьез. А ведь брат младше меня. Иногда мне кажется, что они родственники и лучшие друзья, а мы с Соней – так, увязались за ними. Они удивительно похожи – немногословны, собранны, циничны. У них одна группа, одни интересы, одни планы на будущее. Даже курят одинаково – держа сигарету в уголке губ, прищурившись, разматывая в это время шнуры, бросая друг другу короткие замечания. Только вошел – и они с Кириллом уже банда: закрыли на кухню дверь, разговаривают вполголоса, но до нас доносятся обрывки фраз, в которых, увы, нет места женщинам и прочей ерунде.

Соня вздыхает:

– Может, им пожениться?

– Пожалуй, – язвлю я.

Конец марта, а в Харькове до сих пор зима. Меня ждет моя плохо отапливаемая квартира со скрипучими полами, кружка «Старбакс», привезенная Сашей из Берлина, литры горячего – уже не растворимого – кофе и море работы, которую надо сделать до утра: скучные рекламные пресс-релизы, акционные листовки для охранного агентства, перевод статьи о всемирно известном, если верить автору, польском косметологе. Я собираюсь домой вместе с Сашей – нам в одну сторону и он всегда провожает меня до двери.

– Ну что, – толкает он меня плечом в метро, – ты довольна? Я не зря заставил маму бегать по книжным?

– Очень, очень довольна, – отвечаю благодарно. – Татьяне Николаевне большое спасибо, с меня шоколад, цветы и шампанское.

– Отставить, – смеется, смотрит на меня изучающе, добавляет: – Ты сегодня задумчивая, Давыдова. У тебя все нормально? Справляешься?

– Угу, – вздыхаю, – просто как-то все… несерьезно, что ли, Саш? Работа дурацкая, я сама дурацкая, все у меня криво выходит, тебе не кажется?

– Не кажется. Ты опять вступила в свою любимую фазу.

– Какую?

– Самокопания. Ты без этого не можешь.

– Не могу, – соглашаюсь.

– Ты слишком близко все принимаешь к сердцу.

– Ох, ты всегда так говоришь. Будто я могу взять и стать другой. Принимать все далеко от сердца. Разве можно вдруг, ни с того ни с сего, стать холодной, расчетливой, бесчувственной, а?

– Понятия не имею. Я такой с рождения.

– Ой, не ври. Ты не такой. Ты – чувствительный, – выпаливаю я и вдруг смущаюсь своих слов. – Прикидываешься циником, но меня не проведешь.

– Тебя – нет, – соглашается, – только не рассказывай никому, договорились? – шепчет, словно по секрету.

– Не расскажу, – тоже шепчу я и толкаю его плечом. – Саш, а что за девица была с тобой на прошлой неделе, у вас серьезно? – издеваюсь.

– Язва, – совсем не обижается. – Что поделать, Лена, не интересуются мной высокодуховные девы, увы, только длинноногие…

– И пышногрудые, – не сдерживаюсь я.

– И такие тоже, – согласно кивает. – Чем богаты, тем и рады, как говорится.

– Ничего-ничего, – изображаю сочувствие, – однажды и тебя, Саша, полюбит умная и… Как ты сказал? Да, высокодуховная дева. Обязательно!

– Буду ждать, а пока довольствуюсь малым. – Он улыбается хитро и чуть смущенно, и мне немного стыдно за свой сарказм, но он-то знает, что я любя.

– У тебя всегда есть я, – примиряюще шучу.

– Ну уж нет, – отмахивается, – тебя, Давыдова, я точно не потяну. Это слишком. Мне бы кого попроще, поглупей и, прости, ростом повыше. – Он, смеясь, целует меня в макушку, и я нарочито отбиваюсь, хотя мне всегда приятен этот его маленький жест, будто говорящий: «Эй, что бы там ни было, я тебя не оставлю».

Поезд раскачивается из стороны в сторону, я вдруг ловлю себя на мысли, что именно здесь и сейчас, в этом вагоне, где все друг другу чужие, а рядом со мной человек, который никому не даст меня в обиду, я очень защищена. Так много хороших людей любят меня, берут меня за руку, заваривают чай, привозят книги, принимают меня, такую суетливую, самокопающуюся, и даже не пытаются исправить. Мне ли жаловаться.