в чугунных настенных подсвечниках; на улице было темно, и как бы старательно Ева ни косилась на высокие стрельчатые окна, разглядеть за ними что-либо она не могла. – Раз уж я буду жить у тебя… То есть не жить.

– Моё имя Гербеуэрт. И как ты сама сказала, я некромант. Остальное тебе знать пока ни к чему. – Её подвели к широкой каменной лестнице с резными перилами, разбегавшейся пролётами вверх и вниз. – И так есть над чем подумать.

Действительно. В данный момент Ева как раз думала, как будет выговаривать совершенно несносное для выговора имя и как можно его сократить. Уэрт? Герб? Герр?.. Пожалуй, пристало ситуации – особенно если вспомнить тип прислужника «Игорь», пользовавшийся среди злодеев большой популярностью; но пламенного желания величать некроманта «мафтер», отращивать горб и шепелявить с немецким акцентом Ева не испытывала.

– Можно звать тебя Гербертом? – осторожно спросила она, вслед за некромантом поднимаясь на верхний этаж; судя по количеству пролётов, просматривавшихся в квадратном лестничном колодце, этажей в его обители было не меньше пяти-шести.

– Мне всё равно.

– Нет, если я должна называть тебя «хозяином», я переживу, но будет немножко непривыч…

– Мне всё равно.

Последнее он повторил с нажимом и сквозь зубы, так что оставшиеся ступеньки Ева предпочла преодолеть молча. Злить гостеприимного хозяина в её планы не входило, а плебейские манеры девочки-подростка, взращенной в эпоху мемов и инстаграма, и без того наверняка коробили его чувствительную аристократическую душу.

В том, что некромант аристократ, сомнений не оставалось. Может, Ева пребывала в плену стереотипов о фэнтезийных мирах с их условным средневековьем, но что-то подсказывало ей: в этом мире подобный замок не выйдет просто купить.

– Мы ведь не на русском говорим, верно? – на всякий случай уточнила Ева, когда они достигли верхнего этажа и некромант повёл её длинным коридором, пестревшим витражными стёклышками в частых оконных переплётах.

– Руйский?

Понятно. Не на русском.

– Язык, – обречённо пояснила Ева.

– А. – Светильники на стенах вспыхивали при их приближении и гасли за спиной. – Значит, так называется язык того мира, откуда ты явилась.

– Да, именн… подожди, так ты знаешь, что я из другого мира?

Ева не видела его лица, но ей почудилось, что некромант презрительно хмыкнул.

– Даже если не учитывать всю подноготную, об этом было бы нетрудно догадаться.

Ах да. Одежда и всё такое.

– Какую подноготную?

Тот промолчал, остановившись перед высокой дверью с цветочным орнаментом, под его взглядом распахнувшейся.

– Твоя комната, – отступив в сторону, коротко сказал некромант. – И твоя… вийолончель, как я понимаю.

Комната оказалась небольшой. Бо́льшую её часть занимала кровать – конечно же, с балдахином; конечно же, по стандартам замковых интерьеров присутствовал огромный камин. Кроме того, наличествовали окно с двумя створками и гардероб с резными дверцами – к нему прислонили знакомый футляр, обтянутый чёрным нейлоном.

Футляр заинтересовал Еву больше всего. Хотя бы потому, что о его судьбе она немало беспокоилась.

– Оденься, – сухо велел некромант, когда Ева прошла внутрь. На кровати и правда лежала одежда – чужая; от Евиного наряда остались лишь кеды, сиротливо пестревшие на полу розовыми шнурками. – Вряд ли тебе захочется спать, но убедительно прошу тебя никуда не выходить. Я пришлю за тобой утром.

Поколебавшись, Ева всё же обернулась, чтобы встретить его пронизывающий взгляд.

– Герберт, зачем ты меня спас? И с чего теперь проявляешь гостеприимство? Не пойми неправильно, я очень тебе благодарна, но вряд ли ты делаешь это по доброте душевной. Не обижайся, просто… некроманты редко бывают добрыми. В моём представлении.

– Утром. – Он отвернулся. Не оглядываясь, бросил через плечо: – У тебя были ссадины на ногах. И на голове. И лёгкое сотрясение мозга. Вдруг поможет освежить память.

Ева смотрела в его спину, пока за ним не закрылась дверь. Приблизилась к футляру.

Ещё не коснувшись чёрной крышки, вспомнила, почему всё-таки не дошла до метро.

Машина. Машина, которую Ева не заметила, перебегая дорогу. Последнее, что она помнила, прежде чем очутилась в лесу, – как бампер подсекает ей ноги, заставляя закатиться на капот… А следом – удар по затылку и жуткий треск.

Положив футляр на жёсткий светлый ковёр, Ева опустилась на колени. Взялась за застёжку молнии, почему-то медля.

Значит, она должна была умереть ещё в своём мире? Или всё-таки умерла? Кажется, машина успела притормозить – ей было не слишком больно. Или боль приглушил шок?.. Получается, она ударилась о лобовое стекло… вернее, должна была удариться. Да только между стеклом и её затылком, между капотом и её телом оказался футляр.

Её Дерозе – детище французского мастера Николя Дерозе, издавшее первый звук ещё в начале XIX века, – принял удар на себя. Удар, который должен был достаться ей.

Ева потянула застёжки в стороны, ощущая волнение куда большее, чем почувствовала при известии о собственной смерти.

У Дерозе хороший футляр. Немецкий, лёгкий, прочный. Дорогой: дешёвые были тяжёлыми, а ежедневно таскать за спиной десять килограмм Еве не хотелось. В своё время они с родителями решили, что носить такую виолончель в мягком чехле чревато – ремонт трещин и прочих радостей для подобного инструмента обошёлся бы не в копейки. И до сего дня футляр надёжно защищал своего обитателя.

Правда, до сего дня Ева не попадала под машину.

Она взялась за крышку, понимая, что боится её открыть. Воспоминание о родителях вдруг заставило её отчётливо понять, где она, как далеко от дома, и впервые за вечер Еве сделалось по-настоящему страшно. А может, тоскливо. Она сама пока не понимала.

Наверняка Дерозе целёхонек. По неосторожности футляр и толкали, и роняли, но инструмент не получал ни трещин, ни царапин. И сейчас всё должно быть в порядке.

Должно быть, должно…

Ева подняла крышку.

На красной бархатной обивке покоилась груда деревянных обломков.

Глава 2

Cantus firmus[2]

Ту часть ночи, что Ева не провела в плаче и прострации, она провела, нарушая прямую просьбу некроманта. А именно – исследуя замок.

Плакала Ева долго. С момента, как увидела разбитого Дерозе. Верхняя дека и бока почти полностью превратились в длинные тонкие щепки. Подставка сиротливо валялась посреди руин, накладка грифа раскололась. Более-менее уцелела шейка (её надёжно закреплял ремешок на липучке), но и та потрескалась. Лишь изящный завиток головки, покоившейся на подушечке, остался нетронутым и доверчиво тянулся к пальцам; когда Ева взяла его в руки – осторожно, будто прикасаясь к смертельной ране, – то увидела, как безвольно висит на струнах подгрифник. Струны не порвались, но свисали беспомощно, точно