с необъятной талией, с головой, покрытой красивым кумачевым платком, державшая поднос с хлебом и солью, и две юные, но не менее цветущие на вид девки, с роскошными косами «в пол», несущие подносы с водкой и чем-то ещё, что Пушкин не сразу разглядел.

Задерживаться на крыльце барин не стал, разом спустившись на двор и встав перед делегацией. Любопытно, что никто из крестьян при этом не двинулся с места, будто зная заранее, что барин станет именно так, отчего сами заняли места даже раньше него.

— Ну здравствуйте, православные! — бодро начал Александр Сергеевич.

Православные низко поклонились.

— Мир вам, дети мои, — продолжил поэт, — что привело вас?

— Государь наш, батюшка, Александр Сергеевич, — начал гудеть управляющий имения, не до конца распрямившись, — рабы твои божьи тебе челом бьют.

— Ты же вольный, Михайло, — заметил Пушкин, — зачем себя-то рабом кличешь?

— Все мы дети твои, батюшка, — ничуть не сбился Калашников, продолжая говорить давно заученный текст, из которого следовало, что жизнь их крестьянская была тяжела и безрадостна без отеческой длани барина, потому они очень рады явлению оного, поскольку теперь уж заживут прекрасно, в чём нет никаких сомнений, и как же тому не радоваться? Им даже неудобно перед «государем», что тому пришлось отложить дела свои важные, «царские», да обратить внимание на них, непутёвых детей его, что сами не способны порты завязать. Нет, он, конечно, не сказал так прямо — «порты», но общее ощущение от речи складывалось именно таково. В заключение монолога управляющего были предложены традиционные «хлеб и соль», после чего чуть менее традиционные рюмка водки и тонко нарезанное сало.

Хлеб Пушкин съел (кусочек), от водки отказался, поблагодарив за честь. Тут же он, как вежливый и добрый барин, произнёс ответную речь. Из неё крестьяне узнали, что барин отсутствовал, это верно, но никогда не проходило дня, чтобы не думал о них, их нуждах, их жизни, чаяниях. Ни при каких обстоятельствах не забывал их Александр Сергеевич — особенно как волей отца своего был назначен управляющим (перед семьёй Пушкиных) нижегородским имением, всегда пристально следил за регулярностью выплат в Опекунский совет, куда была заложена и дважды перезаложена большая часть ревизских душ Большого Болдина, дабы не отягощать православных детей своих ещё и штрафами. Постоянно он думал об улучшении быта крестьянского, мучительно решая задачу совмещения повышения доходности имения с ростом благосостояния его жителей, и не раз и не два обсуждал это с самим царём, императором Всероссийским, после чего непременно присылал письменный вид своих соображений Михайле Калашникову.

Крестьяне плакали. Кто потвёрже — остался стоять на ногах, не стесняясь слёз умиления, но большинство опустилось на колени, неистово крестясь и призывая божью благодать на Александра Сергеевича.

Пушкин, хоть и любовался произведённым эффектом, чувствовал, что с императором немного перегнул. Тогда он пальцем подозвал одну из девок, и все-таки опрокинул предлагаемую рюмку русской.

Но хлеб и соль — прекрасно, рюмочка — превосходно, однако не было того, без чего не обходится ни одна приличная встреча барина. Не было некой суммы, пусть небольшой, но все-таки денег, устанавливающей наиболее тёплые отношения между помещиком и его крепостными. Сообразив, что Михайло не желает по какой-то причине вершить сие таинство публично, а будто случайно хватается рукой за что-то, находящееся за пазухой, Пушкин волей своей приказал всем расходиться, ещё раз нежно назвав всех своими детьми, хотя большая часть их ему и в отцы годилась.

Михайло всё понял правильно, и, помявшись для вида, нижайше испросил дозволения обратиться к барину приватно, передать просьбы письменные. Пушкин согласился и даже пригласил его в дом, что должно было означать высшую степень доверия.

Странное дело — стоило этим двоим пройти в рабочий кабинет, устроенный Пушкиным ещё тремя годами ранее, в своё первое посещение Болдино, как управляющий, доселе полусогнутый, то ли от хвори какой, то ли от груза ответственности, что нёс на своих уже немолодых плечах, вдруг стал выше и совершенно прям. Барин же, напротив, заметно утратил в молодечестве, и взор его стал строг и тревожен.

— Ну что, Михайло? Говори честно. Каковы здесь мои дела?

Пушкин не стал садиться, предпочтя остановиться посреди кабинета, сердце подсказывало ему, что обстоятельства имения дурны. Тремя годами ранее они уже были весьма плохи, и он знал, что лучше стать они не могли. Некому было делать их лучше, а вот хуже — охотников предостаточно. Насколько, насколько всё плохо — вот что он желал знать, и как человек редкого личного мужества стремился принять удар поскорее, чтобы найти в себе сил одолеть его хотя бы морально.

— Дела не очень хороши, ваше благородие, — старик Калашников не стал тянуть. — Из сил выбиваюсь, но всё одно — плохо. Долги душат имение, Александр Сергеевич.

— Долги... Долги немалые, это верно. Сколько всего?

— Всего примерно двести пятьдесят тысяч рублей, ваше благородие.

— Как двести пятьдесят тысяч? — воскликнул Пушкин. — Этого быть не может, чтобы столько. Отец мне говорил, что всего долга тысяч сто и не больше.

— Если батюшка ваш говорил только о своих душах, то Опекунскому совету он должен сто девяносто тысяч рублей чистого долгу. Имение дважды перезаложено, Александр Сергеевич. И ещё одиннадцать тысяч рублей процентов, что мы должны за этот год и покамест не платили. Личные долги вашего батюшки мне неведомы, но они точно есть.

— Плюс мои долги, верно?

— Верно, ваше благородие. Но у вас ситуация лучше, часть ваша заложена лишь раз, и ещё есть в наличии семьдесят шесть душ, не заложенных, вашего батюшки.

— А доход? Сколько в этом году?

— Позвольте всё же уточнить, Александр Сергеевич. Мне считать части ваши и батюшки вашего совместно или порознь?

— Вместе считай. Теперь я веду все дела, резона нет путаться.

— Извольте, ваше благородие. Общий доход с имения двадцать шесть тысяч рублей ассигнациями. В этом году.

Пушкин нахмурился.

Здесь важно сделать отступление и прояснить читателю общую картину, складывающуюся в нижегородских владениях Пушкиных.

Дед нашего героя был человек известный и богатый. Не принявший добром свержение и гибель императора Петра Третьего, он жил на широкую ногу, барином, проматывая немалое состояние, достигавшее в своём наибольшем значении до пяти тысяч ревизских душ крепостных. Детям своим он всё же смог что-то оставить, и в той части, что касалась дел в данной губернии, попросту разделил Болдино между двумя сыновьями. Отец Александра, Сергей Львович, получил половину села,