— Но супруга моя, — начал «кузен», усиливая подозрения поэта в своей податливости к мнению жены, — Маргарита Васильевна, вовсе не является владельцем половины Болдина, у нас лишь заёмное письмо.

— Ах, это пустяки, — воскликнул Пушкин, — все ведь всё понимают. Опекунский совет с удовольствием избавится от имения, найдись лишь желающий взвесить на себя эту ношу. Ваша кандидатура идеальна. Все ведь всё понимают, — повторил он.

— Пожалуй, вы правы, Александр Сергеевич. Действительно, ситуация не столь щекотлива, как порой случается. Но вот с желанием взваливать на себя эту ношу, как вы метко обрисовали ситуацию, вот с этим желанием не всё гладко.

— Вот как? Поясните, Пётр Романович.

— Извольте. Как вам должно быть известно, я — орловский помещик. Поместье моё там и у него тоже... некоторые сложности. Нижегородские земли прекрасны, но далеки. Если бы кто-то смог выкупить имение и погасить заёмное письмо, это стало бы для нас, меня и моей жены, наилучшим выходом.

— Гм. Вот как?

— Именно так, Александр Сергеевич, говорю без утайки. Более того, признаюсь вам как на духу, что супруга моя, женщина прекрасных качеств, которой я не устаю восхищаться, всё-таки не лишена удивительной тяги рассматривать жизнь как... гмм... бесконечную попытку уйти от человеческой слабости обманываться, отчего стремится обезопасить не только себя, но и близких. Проще говоря, кузен, — позвольте и мне так обращаться к вам, Александр Сергеевич, — она все уши прожужжала напутствиями, как мне вас объегорить, к чему я склонности ну совершенно не имею.

Пушкин рассмеялся. «Кузен» ему нравился, и он бы слукавил, сказав, что этому никак не способствовала открытая приязнь, демонстрируемая отставным ротмистром.

— Подайте кофе! — приказал поэт, и, увидев непонимание в глазах слуги, сообразил, что они с Петром Романовичем машинально перешли на французский, сами того не заметив. Повторив указание по-русски, он вернулся к беседе с приятным гостем.

— Так как вы собирались меня «объегорить», кузен?

— Проще простого, Александр Сергеевич. Я бы сказал, что это я желаю выкупить вашу половину.

— Хм. И что бы это вам дало? — не враз сообразил Пушкин.

— Как это — что? Вам бы пришлось раскрыть ваши карты, как минимум их часть, дорогой кузен. Ту их часть, что касается действительной финансовой диспозиции. Иначе говоря — есть у вас шестьдесят тысяч вдруг, или их нет.

Безобразов отложил трубку и, приподнявшись в кресле, внимательно посмотрел на Пушкина.

Тот если и смутился, то самую малость, с невинным выражением лица встретив взгляд гусара. С минуту посмотрев в глаза друг другу, они расхохотались.

— Так я и подозревал, Александр Сергеевич, денег сейчас у вас нет.

Гость вновь вооружился курительной трубкой и стал задумчиво её набивать.

— Сию минуту нет, это правда, — Пушкин тоже решил выкурить ещё трубочку, — но деньги приходящи.

— И вы, кузен, рассчитываете на столь крупный приход?

— Почему нет.

— Вы человек известный, Александр Сергеевич, человек знаменитый... Не спорьте, это правда. Но слава и деньги редко ходят рука об руку. Надеетесь на перо?

— Надеюсь, Пётр Романович, надеюсь.

— Так-то оно так... Пишете вы виртуозно, что говорить. И я горжусь, что живу в одно время с вами. Но народ наш темен, необразован. Ему не до чтения. Дворянства же... Да вы сами знаете — хорошо, если на всю Россию найдётся тысячи три настоящих читателей.

— Ну уж и три, — не согласился Пушкин.

— Пусть пять. Не более. Мне было бы приятно посоветовать вам что-то умное, но в голову ничего не приходит. Разве что вольную Степану дадите, да сдерёте с него тысяч пятьдесят, а то и сто. Да ведь не отпустите, как вам тогда своё имение на плаву удержать?

Пушкин замер.

— Простите, кузен, — медленно проговорил он, откладывая трубку на столик, — о каком Степане вы говорите?

Безобразов удивился.

— То есть как это — о каком Степане? О богатее вашем, крепостном мужике. Нет, вы действительно не знаете? Это... невероятно, Александр Сергеевич.

— Знаю, отчего же, — холодно произнёс Пушкин, — да только сам не ведаю, что знаю. Прошу вас, Пётр Романович, расскажите мне известное вам, и вы окажете мне услугу.

— Да я и сам не сказать, что... Но извольте, кузен, расскажу, что знаю.

— Я весь внимание, Пётр Романович, — Пушкин подался вперёд, сцепив руки в замок, что означало у него высшую степень заинтересованности, и приготовился слушать.

— Да что тут говорить, право, — Безобразов даже развёл руками, — мужик ваш, кличут Степаном, богатей, кулак, спаситель, вор, благодетель, кровопийца, отец родной, мироед... о таком хочешь не хочешь, а прознаешь. Но что богат — верно. Мне говорил кто-то, что дом у него едва не больше барского, вашего, то есть, Александр Сергеевич. Что деньгам счёт не ведает, будто бы платит оброк за всё село в одиночку, а мужиков за то в каменном кулаке держит. И то ещё слышал, что держатся они за него как за торбу расписную, иного им не надо, говорят. Что торг ведёт аж в столице... Да вы шутите, кузен, не может быть, чтобы не знали. Как же тогда он разрешение на тот же торг бы получил, а?

— Вот и я думаю — как?

— Но тогда на вашем месте, Александр Сергеевич, я бы попросту взял, да и съездил посмотреть. Не примите за дерзость.

— Да какая дерзость, что вы. Правы вы, Пётр Романович. А знаете, что? А давайте вместе и нагрянем, да посмотрим, что за фрукт такой у нас вырос, а? Составьте компанию, вам ведь тоже интересно.

— Почту за честь, но когда же? Сейчас? Сию минуту?

— Зачем же ждать. Пётр Романович? Всего восемь вёрст! К вечеру обернёмся.

— Ваша правда. Что же, я готов. Располагайте мною.

И приятели (оба они чувствовали, что уже стали приятелями) засуетились, собираясь в дорогу.

Глава 4

В которой Пушкин чудом остаётся жив

Осенняя дорога от Болдино до Кистенёвки располагала к молчаливости, окутывая путешественников холодной красотой пейзажей Нижегородской земли, но разогретые обильным застольем господа продолжали беседовать, не желая расставаться с чудесным ощущением лёгкой всевозможности, когда русский человек на любое почти предложение, подчас самое фантастическое, способен ответить «Почему бы и нет?».

Кроме того, обоим казалось, и в этом был