После того как Деборин был объявлен «меньшевиствующим идеалистом», он был полностью отстранен от занятий философией. Деборин хотя и сохранил положение академика, что полностью обеспечивало материальные условия его жизни, был лишен возможности продолжать занятия философией. На печатание его книг был наложен запрет. Многие из его учеников погибли во время террора 30-тых годов. Среди них были такие талантливые люди, как академик-философ И. К. Луппол, известный биолог, в прошлом один из руководителей Баварской Советской республики Макс Левин, физик Е. М. Гессен.

...В его кабинете я видел груды рукописей, скопившихся за 25 лет остракизма. Абрам Моисеевич, однако, не пал духом. Его острый ум ученого жаждал деятельности. В годы, предшествовавшие Второй мировой войне, он написал ряд статей по истории идеологии германского фашизма. Но когда уже после войны он попытался опубликовать большой труд на эту же тему, то дальше корректур дело не пошло. Книга так и не увидела света. Во время Второй мировой войны Деборин участвовал в создании военной программы деятельности Академии наук СССР, а после войны занимал ряд должностей в Академии наук. Постепенно, однако, его значение падало, и в конце концов его превратили в обыкновенного старшего научного сотрудника Института истории Академии наук СССР.

Организационными делами в секторе фактически ведала ученый секретарь П. О., дама с большими личными пристрастиями, которая не только не боролась со склокой, но и была душой одной из враждующих группировок. Так случилось, что во время выборов парторга сектора в 1947 г. конфликтующие стороны остановились на моей кандидатуре. Их устраивало и мое положение аспиранта, т. е. человека зависимого, и то, что я стоял в стороне от всех распрей. Каждая из сторон рассчитывала подчинить меня своему влиянию. Пришлось потратить немало усилий, чтобы пресечь склоку. После этого Абрам Моисеевич предложил мне исполнять обязанности ученого секретаря, хотя я и был аспирантом. Таким образом, неожиданно для себя я оказался в гуще институтских дел.

В то время (1946-1947 гг.) Институт истории был учреждением небольшим (очевидно, не более 150 человек), но располагавшим кадрами очень высокой квалификации. Возглавлял институт академик Б. Д. Греков, считавшийся авторитетом в области истории русского феодализма и славяноведения. Русская история и славяноведение были представлены такими блестящими учеными, как С. В. Бахрушин, С. К. Богоявленский, Н. М. Дружинин, М. В. Нечкина, В. И. Пичета.[2] Под руководством этих ученых сформировалась целая плеяда способных историков, учившихся в то время в аспирантуре и докторантуре Института истории. Здесь оформился и коллектив будущего Института славяноведения, возглавленного академиком В. И. Пичетой. Сильной стороной деятельности «русской части» научного коллектива была публикация документов и источников. Среди западников были академик Е. А. Кос-минский, С. Д. Сказкин, А. С. Ерусалимский, Л. И. Зубок, A. 3. Манфред, С. Б. Кан, Б. Ф. Поршнев, Ф. О. Нотович, B. М. Турок-Попов и др. Среди востоковедов — А. Ф. Миллер, Г. Н. Войтинский, В. Б. Луцкий, А. Н. Киселев. Многие из сотрудников института только что вернулись с фронта, другие возвратились из эвакуации. Люди соскучились по привычной работе в архивах, в библиотеках. Постепенно все восстанавливалось, и жизнь, казалось, входила в нормальную колею. Я не случайно употребил слово «казалось», ибо на горизонте собирались грозовые предвестники идеологических бурь.

* * *

Уже спустя год после окончания Второй мировой войны была в полном разгаре «холодная война». Очень быстро атмосфера холодной войны начала распространяться и на идеологическую область. На повестке дня встал «во весь рост» вопрос о борьбе с буржуазной идеологией и с ее проникновением в среду советских ученых. «Закручивание гаек» в идеологической области было связано не только с резким обострением отношений между Советским Союзом и его бывшими партнерами по антигитлеровской коалиции, но также с внутриполитической обстановкой. Опустошительная война, сопровождавшаяся фашистской оккупацией значительной части европейской территории страны, неслыханные человеческие жертвы и огромный материальный ущерб болезненно сказались на положении государства. Тяготы были огромные. Готовность на жертвы сопровождалась у многих, особенно у интеллигенции, надеждой на перемены, на демократизацию общества. Война разорвала границы, сломала заслоны, надежно оберегавшие души советских людей от «инфекции капиталистической заразы».

Советская армия вошла в Европу, неся освобождение ее порабощенным гитлеровцами народам. Гитлеровцы, фашисты были явными врагами. Они зверствовали, издевались, жгли и убивали. Лагеря смерти Треблинка, Освенцим, Маутхаузен, Дахау предстали перед солдатами-освободителями. Не только видеть этот ад, — дышать было трудно... Солдаты стран антигитлеровской коалиции возвращались домой, справедливо убежденные в том, что они избавили мир от варварства, от фашистской чумы. Но кроме фашистских зверств многие и многие тысячи советских солдат и офицеров увидели и нечто новое, дотоле им не известное. Реальность не всегда гармонировала с их представлением об этом чужом им мире, о котором они знали понаслышке из радиопередач и газет, из школьных учебников и по кинофильмам. Этот мир был более разнообразным. Он был окрашен не только в черный и белый цвета. Красок было больше, и еще больше — оттенков.

Советские люди, естественно, видели не только лагеря смерти, не только дымящиеся развалины. Они братались на Эльбе с американскими солдатами, дружески обнимались с французами и бельгийцами и целовались со своими славянскими братьями болгарами. Ну и, конечно, расспрашивали, кто как живет, да и сами зорко присматривались. Кругозор тех, кто побывал в заграничных походах конца Второй мировой войны, расширился неимоверно. И, возвратившись к себе на родину, законно гордящиеся победой не раз и не два вспоминали о странах, в которых довелось побывать, и рассказы эти были разные. Среди иных бродили чувства, аналогичные тем, какие были у юных офицеров, возвращавшихся в Россию после заграничного похода в 1815 году.

* * *

В 1947 году истек 10-летний срок тюремного или лагерного заключения для многих осужденных в 1937 году. И их начали выпускать. Неожиданно отворялась дверь дома и входили отцы, братья, жены, сестры, кого и ждать уже перестали. Ведь они были «врагами народа». Многие молчали о тех страшных муках, которые им пришлось пережить: кто боялся, а кто просто не хотел вспоминать, старался поскорее выбросить из памяти, вновь вернуться к жизни. Но рассказы о страшных местах, о концлагерях на Колыме, о тысячах погибших, замученных непосильной работой, расстрелянных «за саботаж», т. е. за то, что они, обессиленные, не могли выполнить нормы, растекались по стране. Об этом шептали с глазу на глаз, на ухо, под аккомпанемент радиомузыки или воды, льющейся из крана. Но очень скоро отбывших срок начали вновь арестовывать и отправлять назад, на этот раз уже навечно. «Ошибка», допущенная властями, была ими