Однако Пучинелли прикинул, что переложить ответственность на чужие плечи весьма соблазнительно, поскольку тогда, если девушка погибнет, ему это в вину не поставят. Это прямо-таки видно было по его глазам. Придя к ясному выводу, он кивнул.

Я не знал, выпустят ли похитителей его начальники. Я знал только одно — сам Энрико не вправе этого сделать. Это действительно было делом руководства.

— Поеду-ка я обратно на виллу Франчезе, — сказал я.

— Но почему?

— Тут я не пригодился, но там... может быть. — Я помолчал немного.

— Но я приехал на машине. Как я сейчас, ночью, поймаю машину, чтобы спокойно добраться до дому?

Он неопределенно махнул какой-то из полицейских машин, но я покачал головой:

— Только не на них.

— Все еще сохраняешь инкогнито?

— Да, — ответил я.

Он написал мне что-то на карточке и показал, куда идти.

— Это круглосуточное такси, в основном для припозднившихся выпивох и неверных мужей. Если его там нет, подожди.

Я выбрался из машины через дверь, открывавшуюся на неосвещенную сторону улицы, вдали от шума, яркого света и всей уличной суматохи, обошел зевак, стараясь убраться подальше от всего этого. Я поспешил уйти в тень — я всегда работаю в тени.

Завернув за угол, я спрятался от этого кошмара наяву и быстро пошел по сонным летним улицам. Подавно выработанной привычке я шагал бесшумно.

Стоянка такси находилась в дальнем конце старинной площади, и я вскоре остановился там, пораженный атмосферой этого места. Где-то в этом старом городе беспомощная молодая женщина переживала самую страшную в своей жизни ночь, и мне показалось, что эти нависающие стены, гладкие и бесстрастные, так же таинственны, непостижимы и неумолимы, как те, кто ее похитил.

Те два похитителя, которых сейчас обложили в доме, просто-напросто должны были забрать деньги. Наверняка кроме них, есть и другие. Хотя бы те, кто сейчас ее охраняет. Но есть еще и некий человек, голос которого пять недель давал нам указания, — человек, которого я называл ОН.

Я подумал, знает ли ОН о том, что случилось у тайника. Знает ли ОН об осаде и о том, где находится выкуп?

Но прежде всего меня тревожило, не запсиховал ли он. Если запсиховал, то у Алисии нет будущего.

В отличие от меня Паоло Ченчи не мог совладать с собой. Невыносимое беспокойство заставляло его расхаживать, как автомат, взад-вперед по главному залу своего дома. Но как только я вошел со стороны кухни, он поднял взгляд и бросился ко мне.

— Эндрю! — В электрическом свете его лицо было серым. — Во имя Господа, что случилось? Мне позвонил Джорджо Травенти и сказал, что в его сына стреляли. Он звонил из больницы. Сейчас Лоренцо оперируют.

— Разве карабинеры вам не сказали...

— Да никто мне ничего не говорил! Я просто с ума схожу от тревоги.

Уже пять часов прошло с тех пор, как вы с Лоренцо уехали. Я пять часов жду!

— Его обычно такой приятный голос сейчас был хриплым и срывался. Он не скрывал своих чувств. Ему было пятьдесят шесть, это был сильный человек, бизнес его был на высоте, но последние недели ужасающе сказались на его душевном состоянии, и теперь у него часто дрожали руки. При своей работе я с лихвой такого насмотрелся. И плевать, насколько богата семья жертвы, насколько она близка к властям предержащим, — страдание измеряется лишь глубиной любви. Всего-навсего. Мать Алисии умерла, и теперь отец ее страдал за двоих.

Я сочувственно взял его под руку и повел в библиотеку, где он проводил большую часть вечеров, и рассказал ему во всех деталях о том, какая сейчас Алисии грозит опасность, прибавив к рассказу собственного гнева. Он сидел, обхватив голову руками, и, когда я кончил, чуть ли не плакал — я никогда его таким не видел.

— Они убьют ее...

— Нет.

— Это же звери!

За последние недели я успел наслушаться таких зверских угроз, что уже не возражал. Похитители угрожали сделать с ней такое, если Ченчи не согласится на их условия... Эти угрозы явно были рассчитаны на то, чтобы совершенно истрепать Нервы ее отца, и все заверения о том, что такие ужасы куда чаще остаются на словах, чем осуществляются на деле, вовсе не успокаивали его. У него было слишком живое воображение, и слишком силен был страх.

Мои отношения с семьями жертв были чем-то вроде отношений врача и пациента — меня вызывали в случае опасности, со мной советовались в тяжелых и тревожных ситуациях, ожидая от меня чудес и надеясь на помощь. Поначалу я не имел ни малейшего понятия о том, что мне придется зачерстветь душой. Но и теперь, четыре года спустя, меня порой дрожь пробирала. Когда меня учили, мне все время повторяли — не давай в деле волю эмоциям, сломаешься.

Мне было тридцать. Иногда я чувствовал себя столетним стариком.

Поначалу Паоло Ченчи не понимал, какая опасность угрожает его дочери, но потом прямо у меня на глазах непонимание сменилось яростью, и, что неудивительно, он обрушил свой гнев на меня.

— Если бы вы не сказали карабинерам, что мы готовы отдать выкуп, такого не случилось бы! Это вы виноваты! Вы! Это позор! Не нужно мне было вас звать! Не надо было вас слушать! Они же все время предупреждали меня, что они сделают с Алисией все эти вещи, о которых и говорить-то страшно, а я позволил вам убедить себя! Я не должен был, не должен! Я должен был отдать выкуп сразу же, как они его потребовали, и Алисия уже давно была бы дома!

Я не стал с ним спорить. Он знал, хотя в горе своем предпочитал этого не вспоминать, что по первому требованию предоставить такой выкуп было просто невозможно. Хотя он и был богат, шесть миллионов фунтов — это чересчур. Это были не только все его «сбережения», но и изрядная часть его бизнеса. Да и похитители не ждали от него столько денег, как я настойчиво втолковывал ему. Они просто запугивали его — была назначена такая огромная сумма, что любая поменьше уже показалась бы облегчением.

— Все это случилось с Алисией из-за вас!

За исключением, наверное, самого похищения.

— Не будь вас, она бы уже была дома! Я бы заплатил... Я бы сколько угодно заплатил...

Платить слишком много и слишком быстро — значит заставить похитителей думать, что они недооценили финансы семьи. Иногда это кончалось тем, что за одну и ту же жертву выкуп требовали два раза. Я предупреждал его, и он понял меня.

— Алисия для меня дороже всего, что я имею. Я хотел заплатить... вы не позволили. Я должен был сделать так, как считал лучше. Я бы все отдал...

Он прямо кипел от злости, и я не мог его винить. Тому, кто любит, кажется, что за любимого человека он готов отдать буквально все, но за последние четыре года я многое узнал о неожиданных сторонах человеческой натуры и понял, что для сохранения в будущем здоровой обстановки в семье существенно, чтобы один член семьи не стоил остальным слишком дорого. После первоначальной эйфории на семействе болезненно начнут сказываться финансовые потери. И бремя вины за такой высокий выкуп слишком тяжело ляжет на плечи жертвы, а злость остальных станет слишком сильной, и они тоже начнут себя чувствовать виноватыми за эту злость и возненавидят жертву за то, что ради любви к ней они обездолили себя.