* * *

Ледяная вода, хлынувшая из душа, быстро привела меня в чувство. Натянув шорты и футболку, я петляю по лабиринтам коридора, пока не дохожу до шаткой лестницы, ведущей в холл. Нигде ни следа ни Глэсс, ни Дианы. Возможно, они обе капитулировали под натиском немилосердной июльской духоты и спят.

Стоит только открыть дверь на улицу, как меня обдает жаром. Я хватаю велосипед, прислоненный к стене, и, подскакивая на каждом камне, скатываюсь по пандусу.

Наш сад похож на поле, где колышутся переспелые колосья. С обеих сторон пандуса метровой высоты трава яростно борется с роскошными полевыми цветами за место под солнцем. Дикорастущий плющ впивается в кору старых тополей и фруктовых деревьев, карабкается по стволам вверх и по водостоку переползает на дом, чтобы вновь упасть с крыши бурными каскадами.

В первые пять или шесть лет своего пребывания в Визибле Глэсс искренне старалась укротить это бурное великолепие, подчинить себе дикие джунгли и создать некое подобие «правильного» сада. Облачившись в зеленый фартук, розовые резиновые сапоги и такие же перчатки, она, до зубов вооружившись тяпками и лопатами, сражалась с зеленью с упорством, способным превратить пустыню Невады в землю обетованную. Мы же, как два верных оруженосца с совочками и железными грабельками, мельтешили под ногами, стоило ей начать вгрызаться в непробиваемые заросли, и не отходили от нее ни на шаг. Но сколько бы мы ни копали, ни пололи и ни дергали, борьба с неуязвимым полчищем сорняков была заведомо обречена на провал.

«Такое ощущение, будто природа что-то имеет против меня, – говорила по вечерам Глэсс, устало садясь за кухонный стол и опираясь на столешницу ладонями, усыпанными волдырями и мозолями, несмотря на перчатки. – Где мне надо посадить эти чертовы растения, они не растут, а вот где не надо, там – пожалуйста!»

В результате она наняла садовника за почасовую оплату. Мартин оказался чуть старше ее самой. Никто не знал, откуда возник этот черноволосый молодой человек с бешеным пламенем зеленых глаз, но туда же он и исчез, растворившись однажды в неизвестной дали. Диана с самого начала не скрывала, что на дух его не переносит, и старалась держаться от него подальше, однако я пребывал от Мартина в совершенном восторге. Когда в особенно жаркие дни он, закончив работать, входил в прохладную кухню, где Глэсс наливала ему стакан лимонада со льдом, я забирался к нему на колени и зарывался лицом в его насквозь мокрую от пота рубашку. Мне был приятен запах, исходивший от него, – он пах травой и безоблачным синим небом. Пока он беседовал с Глэсс, его сухие и мягкие, несмотря на тяжелый труд, пальцы ласково щекотали мне шею, а потом, пока он мылся в душе, я слушал истории, которые он мне рассказывал. Сидя на стульчаке и уперев голову в ладони, я впитывал его усмешку в конце каждой фразы и смотрел на его мускулистые руки, на широкие, загорелые на солнце плечи, на блестящую от воды кожу, с которой жемчужинами скатывались капли, и ложбинку, к которой сходились его стройные ноги. Полотенце, которым он вытирался, я тайком забирал с собой в кровать, закутываясь в него, как в одеяло, и лишаясь сна от незнакомой мне дотоле ревности от осознания того, что Глэсс забирала его с собой в свою кровать, и это считалось само собой разумеющимся.

Даже если Диана все это и знала, я ничего не замечал. Лишь годы спустя во мне возросла уверенность, что даже тогда от нее не ускользала и малейшая деталь и что моя сестра – мой близнец – тоже проводила долгие ночи без сна, хоть и по совершенно иной причине: Диана ненавидела Глэсс за ее многочисленные связи.

Мы с Кэт сидим на уцелевшем куске стены, окружающей старый замок, и болтаем ногами, свесив их с балюстрады, вдоль которой поднимается навстречу поток горячего воздуха. Внизу под нами раскинулся город, как разноцветная карта, обрамленный поросшими лесом холмами и отрезанный от мира рекой – голубой лентой, блестящей на солнце и трижды изгибающейся вокруг него. За три недели отсутствия Кэт я часто приходил сюда один. Когда весь мир вокруг меньше, чем можешь себе представить, – ко мне возвращается спокойствие.

– Неужели сегодня обойдешься без терзания ни в чем не повинной скрипки?

– Только не в первый день после отдыха. Хотя вспомнить бы, конечно, не мешало. – Кэт смотрит на меня краем глаза, слегка повернувшись в мою сторону. – Веришь или нет, но мне действительно ее не хватало.

– Могла бы захватить ее с собой.

Она мотает головой, будто запоздало лишившись дара речи.

– Знаешь, я однажды видела по телевизору передачу про Мальту: крестовые походы, рыцари, «военный лагерь между Европой и Африкой» и всякое такое. Ветряные мельницы. Они там показывали ветряные мельницы, слышишь? А потом ты приезжаешь и везде видишь только эти несчастные кружевные скатерти, снова скатерти и людей, плетущих кружева для скатерти…

– А мальтийцы как?

Сильный удар в бок чуть было не сбивает меня со стены, падение с которой грозит пятнадцатью метрами свободного полета и приземлением в заросли крапивы.

– Эй!..

– Сам виноват. Как ты вообще можешь! Я тебе рассказываю, как я там страдала, а у тебя только одно на уме?

– Ладно, ладно.

– Окей. – Улыбка обнажает внушительную щель между ее передними зубами, с которой вот уже много лет каждую ночь безуспешно борется пластинка. – Мальтийцы – толстозадые уроды, ты доволен? К тому же папочка охранял меня, как сторожевой пес – даже если бы мне чего-то и хотелось…

– …тогда бы тебя никто не остановил, даже папа.

– Да перестань! – Кэт награждает меня очередным пинком.

– Полегче, ладно? Если будешь продолжать вести себя так же, место твоего лучшего друга скоро освободится.

– Он вконец нас достал – и меня, и маму тоже. Ну, как обычно, ты же знаешь. Нескончаемая культурная программа и все остальное в комплекте. Радуйся, что у тебя нет папы.

Кэт смотрит куда-то за горизонт, как ни в чем не бывало. Ей прекрасно известно, что мне нечего ей ответить. Когда речь заходит об ее отце – о каком бы то ни было отце, – я всегда чувствую себя беспомощным, как будто еще не дорос до того, чтобы обсуждать эту тему. Не люблю думать об этом, но если приходится, то меня охватывает чувство, будто я лечу вниз со стены – при том лишь различии, что в случае со стеной я знаю, что меня ждет в конце.

Как будто прочитав мои мысли, Кэт снова спрашивает:

– Почему ты никогда не рассказываешь о Номере Три?

– Потому что рассказывать нечего, – раздраженно отвечаю я. Когда бы она ни спрашивала меня о моем отце, ответ был не более чем односложным. И до тех пор пока последнее слово будет за мной, так оно и останется.

– Ну все же… хоть что-нибудь.

– Глэсс никогда о нем не говорила.

– Правда?

– Она… – я запнулся, подыскивая подходящее слово. Мой взгляд зацепился за красные крыши домов, сверкавшие на солнце. Отсюда можно разглядеть, как над ними дрожит воздух, поднимаясь над раскаленной поверхностью. – Для нее это умерло. Там, в Америке, она жила другой жизнью, о которой никогда не рассказывала ни мне, ни моей сестре. Да, я знаю немного о бабушке с дедушкой, но это не более чем обрывки скучных историй про скучных людей.