и вечерком броневик все-таки жутко тронулся в ту сторону, которая еще так недавно была запретной, зловещей своей землей… В сумерках, будто пасмурных, при морозце, пошла ходуном, разворачиваясь широко снежными полями, пролесками Польша Заволжья: телеграфные столбы опускали свои оборванные, в иных местах напрочь, протянутые по снегу провода; зияли, как раскрытые могилы, углубления разрывов – черноземом по снегу; путевые сторожки с павшей раскрыто оградой или сразу нежилые – с выбитыми стеклами, с развороченной тяжким стремлением кровлей, с растворенными настежь службами… Глубокой ночью платформой вперед вкатился броневик на свет высоких фонарей опустевшего депо, безмолвных мастерских, большой станции – на расчищенные, совершенно и странно свободные от вагонов длиннейшие пути, – и задержался, остановился против вокзала в снежном полном освещении.

«В этом городе, там, за темной горой слободы, уже уснувшей, живет Софья… А может, она уже уехала обратно домой?» – Он сошел на платформу, оскользнувшись на гололедице асфальта, ежась, глубже запуская руки в карманы полушубка, побрел к дверям первого класса: вот здесь, пройти через этот коридор, к задним дверям, на завокзальную площадь…

Он проснулся уже днем, за три станции – шесть часов сна, река, три станции, солнечное утро поздней мартовской зимы отделяли его от его воспоминаний. Здесь, на узле двух, к Волге, дорог, в заснеженных степях опять забередила бодрость. Пили чай с маслом, пел прапорщик Ухов Вертинского, о жизни и такой простой близости смерти: «Я не верю, что в эту страну забредет Рождество…»; а потом, после обеда, который команда получала особенно шумно, после обеда стали, одевшись по-боевому, собираться к боевым коробкам, к броневым вагонам; поезд уже разделился: база – теплушки, американские и классные вагоны, ставшие вдруг такими покойными, баня, канцелярия, цейхгауз, – все это осталось мирно, безголово на месте, а короткая боевая с локомотивом посередине пошла за стрелки, за семафор – навстречу врагу.

В коробке, в этой крытой низко углярке, будто бы броневой, было полутемно, холодновато, неудобно, хотя бы потому, что надо было переступать согнувшись. Сев против Ухова также на ящик с патронами, Алексей стал преувеличенно восторгаться Изой Кремер, вызывать Ухова на спор. Солдаты-пулеметчики уже присели на пол к низким бойницам, к пулеметам, по двое около каждого, устанавливали.

– Нет, знаете, – отвечал Ухов, закуривая, хотя курить было опасно, – вот кто поет Вертинского – капитан Трауте.

– Капитан Трауте? – воскликнул Алексей под вагонное бренчанье. – Но разве он поет?

– Поет, – кивнул Ухов, – правда, в исключительных случаях. Но дивно поет. Ведь он же картавый!

Алексей закурил.

– Жаль, что не удалось мне послушать. А ведь я, знаете, почти служил у него.

– Вот как? В батарее? Когда?

– А до броневика. Я от него к вам перешел… Милый человек!

– Симпатяга. Вы с ним, наверное, встречались у невесты – на Архиерейской?

– Да.

– Я там тоже бывал, – улыбнулся Ухов, отбрасывая окурок. – Помните: Лиля, столик Татьяны Николаевны с пасьянсом, Наталья Аркадьевна… Кормили там дивно.

– Странное дело, но почему мы ни разу не встречались?

– Бог знает… Нет, знаете, мы с вами встречались. И даже, представьте себе, родственники.

Алексей изобразил удивление:

– Да? Не понимаю!.. Где, когда? Через кого это мы породнились?

Ухов смеялся глазами.

– Вы помните Иродиаду?

– Иродиаду? Нет, представьте, не помню.

– Ну, может быть, вы не знали этого имени… Помните, вы были в кинематографе на этой, как она, – «Женщине, которая изобрела любовь» – с одной особой?

– Шатенка? В парчовой шапке? – обрадовался Алексей и вспомнил про броневик: движение в полу замедлилось…

– Разъезд, – ответил один из солдат, толстощекий, в черной папахе, лежа на локте, засматривая будто безразлично в бойницу. – Стоять не будем…

– Разбито здорово, – отозвался ему его второй номер. – Это из четырехдюймовки…

В полу заскрипело, поезд тронулся. Опять привыкнув к сотрясению, Алексей задумался… Молча, только куря и не запрещая курить солдатам, которые переговаривались негромко, иногда смеялись, – ехали продолжительно до станции. Она была тоже не цела; в зале, где помещались вместе и багажное отделение и стойка, все раскинулось, как от вихря, сквозь выбитые стекла нападал снег, а на стенах разными почерками, кое-где стершись, читались угольные надписи-угрозы и убеждения белогвардейцам.

А там, за этой брошенной, будто ничьей станцией началось уже совсем открытое, обнаженное, заставляющее зябнуть. Ход стал томительно тихим, потому что впереди теперь шли разведчики, осматривая путь. Солдаты не разговаривали.

– Ну, приготовьтесь, – влез в дверцу, улыбаясь, поручик Курдюмов, артиллерист. – Сейчас начну.

– А в чем дело? – оглянулся Ухов.

– Да обоз малость щипанем. Готовьтесь, – вышел он в переднюю дверь к орудию.

– Так, – отозвался Ухов и полез на пол, к бойнице.

Там, за стенкой, прислуга уже выкатывала орудие на платформу – слышно было. Потом, – очень быстро управились с установкой, – донесся высокий голос Курдюмова; и отчетливо: «орудие! огонь!» Тотчас ахнуло, зазвеня в ушах, посыпалось с потолка дрянью, полуоткрылась дверь. Подавленный, обеспокоенный, Алексей полез на пол; он уже глядел в бойницу, видел серебристые горизонты, искал… когда истовый крик Курдюмова опять приказал ахнуть, ударить воздух, и опять отозвалось в желудке, опять сыпалось с потолка. Тут стало бить второе орудие. Щурясь, предостерегаясь невелико, Алексей все отыскивал, следил, смутно сознавая, что та вереница довольно бойких букашек на просторной скатерти снегов – ведь живые люди и простые крестьянские лошади, расстреливаемые отсюда, через версты, из двух трехдюймовок…

Кто-то потрогал его за ногу.

– Командир, вас зовут чай пить, – ответил его взгляду рябоватый солдат.

– Да? А он где? – спросил Алексей, поднимаясь на руки.

– В стрелковом. Тут рядом…

Он вылез в дверцу, перешел по настилу над буферами, замечая неподвижность броневика, всунулся в дверцу соседнего вагона и влез к стрелкам. Они лежали на своих нарах вдоль боковых стенок вагона, каждый приладив винтовку в бойницу, – некоторые оглянулись на него. Капитан Могильников, большеусый, в романовском полушубке, сидел поперек вагона на доске перед парящей чаем кружкой.

– Чайку? – предложил он негромко басом.

– Благодарю, – ответил Алексей, замечая испарину на командирском лице, проникаясь спокойствием.

– Ипатов, – налей, – приказал капитан. – Присаживайтесь-ка… Ну, как вам нравится у нас?

– Да в общем очень занятно, – начал Алексей, садясь верхом перед капитаном. – Я ведь, признаться, еще зеленый в боях. Правда, контужен не так давно, но в германскую кампанию пороха совершенно не нюхивал: все ловчил!

– И удачно? – расправил командир свои кадровые усы.

– Да пожалуй, – принял Алексей от солдата кружку. – Надо отдать справедливость…

Вольноопределяющийся, черноглазый молодой бомбардир у разговорной трубки, перебил:

– Слушаю!.. Есть! Господин капитан, с наблюдателя передают, что справа видны цепи.

– Кто говорит? – не торопясь, обтирая усы, спросил капитан.

– Поручик Лобинтович… Ага!.. И слева, господин капитан!

– Так…

– Пулеметы?

– Можно