Распахнув дверцу, он достал из сейфа какие-то бумаги иподошел к девушке:

— Вам знакомо вот это?

При взгляде на бумагу у девушки вырвалось восклицание:

— Ну конечно! Это одна из расписок моего отца, ондолжен выплатить вам десять тысяч долларов.

Глядя на нее натужно раскрытыми глазами, Дон Дж.

Герман высунул толстый язык и облизнул свои пористые губы:

— Значит, вы согласны, что это его почерк?

Девушка кивнула:

— Да, это его рука.

Герман подошел к столу и уселся в кресло. Всем своим видомон буквально источал удовлетворение. Я успел внимательно разглядеть бумагу.

— И как вы думаете, что делать с этой бумагой?

Я видел: он хочет сказать что-то еще, и она, похоже, тожеэто почувствовала. Лицо ее побледнело, но весь вид говорил о том, что она несобиралась позволять какому-то мошеннику диктовать ей условия или даже простовидеть ее в растерянности. Раскрыв сумочку, она принялась подкрашивать губымалиновой помадой.

— Я об этом не думала, — ответила она,рассматривая свое отражение в зеркальце.

— Это был политический подкуп, — сказал Герман.

Тоненьким пальчиком она подправила помаду на губах:

— Я этому не верю. Впрочем, какое это имеет значение?Вы получите сполна по этой расписке. Я не хочу только, чтобы об этом узнала моямать. Если вы не понесете бумагу в суд, я собственноручно напишу вам распискуна одиннадцать тысяч долларов.

— Вы не хотите, чтобы стало известно, что у вашего отцабыли дела со мной? — вкрадчиво поинтересовался Герман.

Она убрала зеркальце и смело взглянула ему в глаза:

— Мой отец вел честную жизнь, он был порядочнымчеловеком. И если у вас есть его расписка, то это, скорее всего, шантаж. Мы обазнаем это, и ни к чему попусту тратить время. Если вы обратитесь с этойраспиской в суд, все подумают, что отец был замешан в грязном политическом делес подкупом должностного лица. Моя мать не выдержит такого удара. Вам этопрекрасно известно, поэтому вы и пригласили меня. Итак, чего вы хотите?

С этими словами она захлопнула сумочку, сверкнув обтянутойгладким чулком коленкой, положила одну ногу на другую и рассмеялась сладкимангельским голоском.

Ей удалось поставить Германа в тупик, но он быстро пришел всебя:

— Вы правы, мисс Чэдвик, я действительно кое-чего хочуи перейду к этому вопросу через минуту. Буду с вами откровенен. Эта расписка ив самом деле нечто вроде орудия шантажа — своеобразная деловая договоренностьмежду вашим отцом и мной. В политике он всегда брал надо мною верх и, как вамизвестно, поносил меня в своих речах. Один только факт, что я располагаюподлинной распиской вашего отца, способен сразить наповал кое-кого из вашихдрузей, принадлежащих к утонченному изысканному обществу, не правда ли?

Она промолчала, так как ответ был очевиден. Из сказанногоГерманом я составил полную картину. Выдающийся в политических кругах человек,честный и порядочный, принадлежащий к узкому кругу общества, умирает, оставивпосле себя долговое обязательство, оно попадает в руки политического мошенника,который не гнушается самыми нечистоплотными средствами при достижении целей.Все было ясно как Божий день. Но более всего меня мучил вопрос, который,вероятно, волновал и девушку, так как она не преминула его задать:

— Чего я не могу понять, так это почему отец вообще далвам эту расписку, а не заплатил наличными.

Его пористые губы скривились в улыбке, лысина отливала подлучами электрического света. Приблизившись к девушке, он бросил:

— Потому, мисс Чэдвик, что эта расписка неединственная. Существует еще девять таких же, датированных другими числами и всумме составляющих сто тысяч долларов.

Это был удар.

Она медленно поднялась, руки ее потянулись к горлу. В своемкоротеньком платьице с заниженной талией она сейчас, как никогда, казаласьребенком.

— Простите, — проговорил он. — Кажется, вприхожей звонит телефон. — И с этими словами вышел.

Зачем ему понадобилось покидать комнату, не знаю.

Быть может, где-нибудь в стене был проделан потайной глазок,через который он мог наблюдать за тем, что происходит в кабинете? Может, онхотел подсмотреть, что станет делать девушка, оставшись наедине со своимимыслями?

Когда он ушел, она постояла несколько секунд и медленноопустилась в кресло. Немного погодя она подняла глаза и заговорила, словнообращаясь ко мне:

— Да что же это такое? Отец, как мне теперь быть? Какпоступить? Мама не вынесет этого удара, это убьет ее и запятнает твое доброеимя! И потом, на это уйдет все наше состояние. Помоги мне, папочка! Без тебямне не выстоять.

В глазах ее блеснули слезы, она держалась из последних сил,чтобы не разрыдаться. Послышались шаги, и в кабинет вошел Герман. Он пристальнопосмотрел на нее, но она, поморгав, спрятала слезы и мизинчиком поправилапомаду в уголке губ.

— Вечно я криво крашу губы, — проговорила она,усмехнувшись и глядя на него поверх зеркальца.

И вид у нее снова был озорной и задорный.

Герман явно недоумевал:

— Я уже говорил, что кое-чего хочу.

Она слегка припудрила щечки:

— Чего же?

Он облизнул толстые губы:

— Я хочу, чтобы вы кое-что для меня сделали.

— Ну что ж, говорите. И посмотрим, станет ли вам отэтого легче.

Он было открыл рот, но передумал, хлопнул ладонью по столу ивстал:

— Не сегодня. В ближайшее время я позвоню вам, а покаеще раз хорошенько все обдумаю. А теперь прошу простить меня — через несколькоминут ко мне должны прийти.

Она встала и из-под полей шляпки обвела глазами комнату:

— Но вы ведь не станете передавать эти расписки в суд…Я имею в виду, не отдадите их управляющему по делам наследства?

Он покачал блестящей головой:

— Нет. У меня же есть к вам просьба.

Она весело кивнула:

— Ну что ж, возможно, я ее и выполню.

С этими словами она бросила на него взгляд через плечо инаправилась к выходу. Он пошел проводить ее, а я поспешил вылезти в окно, чтобыон не застукал меня в своем кабинете.

Мы с Бобо спрятались в кустах. На пороге она пожелала емуспокойной ночи — голос у нее был веселый и кокетливый — и, спорхнув соступенек, исчезла в темноте.

Он постоял несколько секунд в освещенном дверном проеме,потом закрыл дверь. Не зная, что за ней наблюдают, девушка прислонилась кчугунному столбу ограды и, тяжело вздохнув, всхлипнула. Застыв на месте, язнаками велел Бобо вести себя тихо и стал слушать эти горестные рыдания.