К счастью, она не упомянула о последней выходке Гомера: его поймали на том, что он выливал на дорогу полосу растворителя и поджигал его, когда какая-нибудь машина подъезжала близко. И проделал это не один раз, прежде чем попался. Я и представить не могу, как пугались при этом водители.

Но как бы то ни было, то, что моя мама сказала маме Фай, сработало, и я смогла поставить крестик вместо вопроса напротив имени Фай. Наш список пока состоял из семи имён, зато эго уже было наверняка, и мы все радовались. Ну, то есть мы радовались за себя, а остальные пятеро были просто довольны. Я попробую описать их такими, какими они были тогда — или какими я их считала, — потому что, конечно же, они изменились, и мои знания о них тоже изменились.

Например, я всегда думала, что Робин тихая и серьёзная. Она каждый год прилагала много усилий для сдачи экзаменов, постоянно ходила в церковь, но я знала, что этим её личность не исчерпывается. Робин нравилось побеждать. Это проявлялось во время спортивных занятий. Мы были с ней в одной команде нетбола, баскетбола для девочек, и, честно говоря, поведение Робин меня иногда смущало. Вспомнить только о её решительности. С того момента, когда начиналась игра, Робин превращалась в волчок, носилась как сумасшедшая, отталкивая всех подряд. И если судья зевал, Робин могла за одну игру причинить столько же бед, сколько какой-нибудь военный вертолёт. А потом матч заканчивался, и Робин могла тихо и спокойно пожимать всем руки, говоря: «Отлично сыграли», вернувшись в своё обычное состояние. Весьма странно. Она маленькая, Робин, но сильная, крепко сбитая, с прекрасным чувством равновесия. Она без труда скользит по земле там, где все остальные едва тащатся, как будто по густой грязи.

В общем, я бы не стала судить Фай за это, потому что она человек лёгкий и приятный. Она всегда была для меня чем-то вроде героини, человека, в котором я видела совершенство. Когда она делала что-то не так, я говорила: «Фай, не надо! Ты ведь пример для подражания!» Мне очень нравилась её прекрасная нежная кожа. Фай была из тех, кого моя мама называла «изящными». Казалось, будто она никогда в жизни не занималась тяжёлой работой, никогда не выходила на солнце, не пачкала рук. Всё это так и было, потому что, в отличие от нас, деревенских, Фай жила в городе и больше играла на пианино, чем поила овец или ставила клеймо ягнятам. Оба её родителя были юристами.

А вот Кевин больше отвечал представлению о деревенщине. Он старше всех нас, но он парень Корри, так что он должен был с нами поехать, или она тут же потеряла бы интерес к приключению.

Первым, что вы замечали в Кевине, был его широченный рот. Потом вы обращали внимание на размер его ладоней. Они были огромными, как лопаты. Кевин был известен большим самомнением, ему нравилось ставить себе в заслугу всё подряд. Частенько он меня этим раздражал, но всё же я полагала, что он — лучшее, что могло случиться в жизни Корри, ведь до того, как она стала с ним встречаться, она была уж слишком тихой и незаметной. Они обычно много разговаривали в школе, а потом Корри мне рассказывала, какой Кевин чувствительный и заботливый. Хотя сама я ничего такого не замечала, мне нравилось, что Корри понемногу становится более уверенной в себе.

Я всегда представляла себе Кевина лет через двадцать, когда он стал бы президентом сельскохозяйственного общества, а по субботам играл бы в клубе в крикет и рассуждал о хороших ценах на овец, обзавёлся бы тремя детишками... возможно, вместе с Корри. Всё это был мир, в котором мы жили, к которому привыкли. Мы никогда не думали всерьёз, что он может сильно измениться.

Ли жил в городе, как и Фай. «Фай и Ли из Виррави», — частенько напевали мы. Но это единственное, что их объединяло. Ли был настолько же смуглым, насколько Фай светлокожей. У него были чёрные, коротко подстриженные волосы и тёмно-карие умные глаза, приятный мягкий голос, а ещё он проглатывал окончания многих слов. Отец Ли таец, а мать вьетнамка, они держали ресторан азиатской кухни. Очень неплохой ресторанчик, мы частенько туда заглядывали. Ли занимался музыкой и живописью; вообще-то, он многое умел, но очень раздражался, когда у него что-то не получалось. Он мог дуться несколько дней подряд и ни с кем не разговаривать.

Последний — Гомер, живший неподалёку от меня. Гомер был вспыльчивым, диковатым. Ему наплевать, что о нём подумают. Я часто вспоминаю, как приходила к ним на обед, когда мы были совсем детьми. Миссис Яннос пыталась убедить сына съесть молодую брюссельскую капусту, они долго спорили, а кончилось дело тем, что Гомер запустил капустой в мать. Один кусок ударил ей в лоб, и довольно сильно. Я смотрела на них, вытаращив глаза, — никогда ничего подобного не видела. Если бы я попробовала выкинуть такой номер дома, меня бы привязали к трактору и использовали как разрыхлитель почвы. Когда нам было по восемь лет, Гомер организовал с самыми чокнутыми из своих приятелей ежедневную игру, которую он назвал греческой рулеткой.

Игра состояла в том, чтобы во время обеденного перерыва отправиться в какую-нибудь комнату подальше от учительских глаз и там по очереди бить лбом в оконное стекло. Каждый по очереди стучал лбом в окно до самого звонка на дневные занятия или до того, как стекло разбивалось, — смотря что случалось первым. Если именно твоя голова разбивала стекло, то тебе — или, точнее, твоим родителям — приходилось оплачивать новые стёкла. Эти ребята, играя в греческую рулетку, перебили множество окон, пока в школе наконец не спохватились и не разобрались, что происходит.

Гомер вечно устраивал неприятности. Другим его любимым развлечением было следить за рабочими, которые поднимались на крышу школы, чтобы устранить протечку, или забрать залетевшие туда мячи, или поменять водосток. Гомер ждал, когда они начнут делать своё дело, а потом наносил удар. И через полчаса вы уже могли слышать пронзительные крики наверху: «Помогите! Снимите нас отсюда! Какой-то черт унёс эту проклятую лестницу!»

В раннем детстве Гомер был довольно маленьким, но потом начал расти, расти и в последние годы стал одним из самых здоровенных парней в школе. Его постоянно звали играть в футбол, но он ненавидел большинство видов спорта и не желал присоединяться ни к какой команде. Гомеру нравилось охотиться, и он частенько звонил моим родителям, чтобы спросить, можно ли ему с братом пострелять кроликов на наших землях. Ещё он любил плавать. И любил музыку, хотя иной раз очень странную.

Мы с Гомером в детстве много времени проводили вместе и до сих пор были близки.

В общем, такова стала Великолепная Пятёрка. Но мы с Корри решили превратить её в Тайную Семёрку. Ха! Все те книги, которые мы читали в детстве, не слишком помогли в том, что с нами случилось. Не думаю, что все прочитанные книги или просмотренные фильмы вообще на нас повлияли. В последние несколько недель нам пришлось полностью переписать сценарии наших жизней. Мы узнали многое, и нам пришлось разбираться в том, что действительно важно, что имеет значение — по-настоящему имеет значение. А на это потребовалось время.

Мы планировали выехать в восемь утра — не слишком рано и не слишком поздно. К десяти мы были почти готовы. В половине одиннадцатого уже отъехали на четыре километра от дома, направляясь к Тейлор-Стич. Длинный подъём к хребту с годами превратился в настоящее безобразие — ямы оказались настолько велики, что я боялась потерять в них «лендровер», поперёк дороги раскинулись огромные лужи грязи и пробегали ручьи. Не знаю, сколько раз нам пришлось останавливаться перед упавшими деревьями. Мы взяли с собой бензопилу, и через какое-то время Гомер, который ею орудовал, предложил вообще её не выключать, чтобы сэкономить время на запуске, когда мы наткнёмся на очередное бревно. Не думаю, что он говорил это всерьёз. Надеюсь, что не всерьёз.