Его разговор, казалось, возбудил общее, хотя и ленивоевнимание. Мальчишки за стойкой стали хихикать. Хозяин, кажется, нарочно сошелиз верхней комнаты, чтобы послушать «забавника», и сел поодаль, лениво, новажно позевывая. Очевидно, Мармеладов был здесь давно известен. Да инаклонность к витиеватой речи приобрел, вероятно, вследствие привычки к частнымкабачным разговорам с различными незнакомцами. Эта привычка обращается у иныхпьющих в потребность, и преимущественно у тех из них, с которыми дома обходятсястрого и которыми помыкают. Оттого-то в пьющей компании они и стараются всегдакак будто выхлопотать себе оправдание, а если можно, то даже и уважение.

– Забавник! – громко проговорил хозяин. – А для ча неработаешь, для ча не служите, коли чиновник?

– Для чего я не служу, милостивый государь, – подхватилМармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему задалвопрос, – для чего не служу? А разве сердце у меня не болит о том, что япресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу моюсобственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я не страдал? Позвольте,молодой человек, случалось вам… гм… ну хоть испрашивать денег взаймыбезнадежно?

– Случалось… то есть как безнадежно?

– То есть безнадежно вполне-с, заранее зная, что из сегоничего не выйдет. Вот вы знаете, например, заранее и досконально, что сейчеловек, сей благонамереннейший и наиполезнейший гражданин, ни за что вам денегне даст, ибо зачем, спрошу я, он даст? Ведь он знает же, что я не отдам. Изсострадания? Но господин Лебезятников, следящий за новыми мыслями, объяснялнамедни, что сострадание в наше время даже наукой воспрещено и что так ужеделается в Англии, где политическая экономия. Зачем же, спрошу я, он даст? Ивот, зная вперед, что не даст, вы все-таки отправляетесь в путь и…

– Для чего же ходить? – прибавил Раскольников.

– А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же,чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такоевремя, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти! Когда единородная дочьмоя в первый раз по желтому билету пошла, и я тоже тогда пошел… (ибо дочь мояпо желтому билету живет-с…) – прибавил он в скобках, с некоторым беспокойствомсмотря на молодого человека. – Ничего, милостивый государь, ничего! – поспешилон тотчас же, и, по-видимому, спокойно, заявить, когда фыркнули оба мальчишкиза стойкой и улыбнулся сам хозяин. – Ничего-с! Сим покиванием глав не смущаюсь,ибо уже всем все известно, и все тайное становится явным; и не с презрением, асо смирением к сему отношусь. Пусть! пусть! «Се человек!» Позвольте, молодойчеловек: можете ли вы… Но нет, изъяснить сильнее и изобразительнее: не можетели вы, а осмелитесь ли вы, взирая в сей час на меня, сказать утвердительно, чтоя не свинья?

Молодой человек не отвечал ни слова.

– Ну-с, – продолжал оратор, солидно и даже с усиленным наэтот раз достоинством, переждав опять последовавшее в комнате хихикание. –Ну-с, я пусть свинья, а она дама! Я звериный образ имею, а Катерина Ивановна,супруга моя, – особа образованная и урожденная штаб-офицерская дочь. Пусть,пусть я подлец, она же и сердца высокого, и чувств облагороженных воспитаниемисполнена. А между тем… о, если б она пожалела меня! Милостивый государь,милостивый государь, ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть однотакое место, где бы и его пожалели! А Катерина Ивановна дама хотя ивеликодушная, но несправедливая… И хотя я и сам понимаю, что когда она и вихрымои дерет, то дерет их не иначе как от жалости сердца (ибо, повторяю безсмущения, она дерет мне вихры, молодой человек, – подтвердил он с сугубымдостоинством, услышав опять хихиканье), но, боже, что, если б она хотя одинраз… Но нет! нет! все сие втуне, и нечего говорить! нечего говорить!.. ибо и неодин уже раз бывало желаемое и не один уже раз жалели меня, но… такова ужечерта моя, а я прирожденный скот!

– Еще бы! – заметил, зевая, хозяин.

Мармеладов решительно стукнул кулаком по столу.

– Такова уж черта моя! Знаете ли, знаете ли вы, государьмой, что я даже чулки ее пропил? Не башмаки-с, ибо это хотя сколько-нибудьпоходило бы на порядок вещей, а чулки, чулки ее пропил-с! Косыночку ее изкозьего пуха тоже пропил, дареную, прежнюю, ее собственную, не мою; а живем мыв холодном угле, и она в эту зиму простудилась и кашлять пошла, уже кровью.Детей же маленьких у нас трое, и Катерина Ивановна в работе с утра до ночи,скребет и моет и детей обмывает, ибо к чистоте сызмалетства привыкла, а сгрудью слабою и к чахотке наклонною, и я это чувствую. Разве я не чувствую? Ичем более пью, тем более и чувствую. Для того и пью, что в питии семсострадания и чувства ищу… Пью, ибо сугубо страдать хочу! – И он, как бы в отчаянии,склонил на стол голову.

– Молодой человек, – продолжал он, восклоняясь опять, – влице вашем я читаю как бы некую скорбь. Как вошли, я прочел ее, а потому тотчасже и обратился к вам. Ибо, сообщая вам историю жизни моей, не на позорище себявыставлять хочу перед сими празднолюбцами, которым и без того все известно, ачувствительного и образованного человека ищу. Знайте же, что супруга моя вблагородном губернском дворянском институте воспитывалась и при выпуске с шальютанцевала при губернаторе и при прочих лицах, за что золотую медаль ипохвальный лист получила. Медаль… ну медаль-то продали… уж давно… гм…похвальный лист до сих пор у ней в сундуке лежит, и еще недавно его хозяйкепоказывала. И хотя с хозяйкой у ней наибеспрерывнейшие раздоры, но хоть передкем-нибудь погордиться захотелось и сообщить о счастливых минувших днях. И я неосуждаю, не осуждаю, ибо сие последнее у ней и осталось в воспоминаниях ее, апрочее все пошло прахом! Да, да; дама горячая, гордая и непреклонная. Пол самамоет и на черном хлебе сидит, а неуважения к себе не допустит. Оттого игосподину Лебезятникову грубость его не захотела спустить, и когда прибил ее зато господин Лебезятников, то не столько от побоев, сколько от чувства в постельслегла. Вдовой уже взял ее, с троими детьми, мал мала меньше. Вышла замуж запервого мужа, за офицера пехотного, по любви, и с ним бежала из домуродительского. Мужа любила чрезмерно, но в картишки пустился, под суд попал, стем и помер. Бивал он ее под конец; а она хоть и не спускала ему, о чем мнедоподлинно и по документам известно, но до сих пор вспоминает его со слезами именя им корит, и я рад, я рад, ибо хотя в воображениях своих зрит себя когда-тосчастливой… И осталась она после него с тремя малолетними детьми в уездедалеком и зверском, где и я тогда находился, и осталась в такой нищетебезнадежной, что я хотя и много видал приключений различных, но даже и описатьне в состоянии. Родные же все отказались. Да и горда была, чересчур горда… Итогда-то, милостивый государь, тогда я, тоже вдовец, и от первой женычетырнадцатилетнюю дочь имея, руку свою предложил, ибо не мог смотреть на такоестрадание. Можете судить потому, до какой степени ее бедствия доходили, чтоона, образованная и воспитанная и фамилии известной, за меня согласилась пойти!Но пошла! Плача и рыдая и руки ломая – пошла! Ибо некуда было идти. Понимаетели, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда большеидти? Нет! Этого вы еще не понимаете… И целый год я обязанность свою исполнялблагочестиво и свято и не касался сего (он ткнул пальцем на полуштоф), ибочувство имею. Но и сим не мог угодить; а тут места лишился, и тоже не по вине,а по изменению в штатах, и тогда прикоснулся!.. Полтора года уже будет назад,как очутились мы, наконец, после странствий и многочисленных бедствий, в сейвеликолепной и украшенной многочисленными памятниками столице. И здесь я местодостал… Достал и опять потерял. Понимаете-с? Тут уже по собственной винепотерял, ибо черта моя наступила… Проживаем же теперь в угле, у хозяйки АмалииФедоровны Липпевехзель, а чем живем и чем платим, не ведаю. Живут же там многиеи кроме нас… Содом-с, безобразнейший… гм… да… А тем временем возросла и дочкамоя, от первого брака, и что только вытерпела она, дочка моя, от мачехи своей,возрастая, о том я умалчиваю. Ибо хотя Катерина Ивановна и преисполненавеликодушных чувств, но дама горячая и раздраженная, и оборвет… Да-с! Ну, данечего вспоминать о том! Воспитания, как и представить можете, Соня неполучила. Пробовал я с ней, года четыре тому, географию и всемирную историюпроходить; но как я сам был некрепок, да и приличных к тому руководств неимелось, ибо какие имевшиеся книжки… гм!.. ну, их уже теперь и нет, этихкнижек, то тем и кончилось все обучение. На Кире Персидском остановились. Потом,уже достигнув зрелого возраста, прочла она несколько книг содержанияромантического, да недавно еще, через посредство господина Лебезятникова, однукнижку «Физиологию» Льюиса[7] – изволите знать-с? – с большим интересом прочла,и даже нам отрывочно вслух сообщала: вот и все ее просвещение. Теперь жеобращусь к вам, милостивый государь мой, сам от себя с вопросом приватным:много ли может, по-вашему, бедная, но честная девица честным трудомзаработать?.. Пятнадцать копеек в день, сударь, не заработает, если честна и неимеет особых талантов, да и то рук не покладая работавши! Да и то статскийсоветник Клопшток, Иван Иванович, – изволили слышать? – не только денег зашитье полдюжины голландских рубах до сих пор не отдал, но даже с обидой погналее, затопав ногами и обозвав неприлично, под видом, будто бы рубашечный воротсшит не по мерке и косяком. А тут ребятишки голодные… А тут Катерина Ивановна,руки ломая, по комнате ходит, да красные пятна у ней на щеках выступают, – чтов болезни этой и всегда бывает: «Живешь, дескать, ты, дармоедка, у нас, ешь ипьешь, и теплом пользуешься», а что тут пьешь и ешь, когда и ребятишки-то потри дня корки не видят! Лежал я тогда… ну, да уж что! лежал пьяненькой-с, ислышу, говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий…белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: «Что ж, КатеринаИвановна, неужели же мне на такое дело пойти?» А уж Дарья Францовна, женщиназлонамеренная и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.«А что ж, – отвечает Катерина Ивановна, в пересмешку, – чего беречь? Экосокровище!» Но не вините, не вините, милостивый государь, не вините! Не вздравом рассудке сие сказано было, а при взволнованных чувствах, в болезни ипри плаче детей не евших, да и сказано более ради оскорбления, чем в точномсмысле… Ибо Катерина Ивановна такого уж характера, и как расплачутся дети, хотьбы и с голоду, тотчас же их бить начинает. И вижу я, эдак часу в шестом,Сонечка встала, надела платочек, надела бурнусик[8] и с квартиры отправилась, ав девятом часу и назад обратно пришла. Пришла, и прямо к Катерине Ивановне, ина стол перед ней тридцать целковых молча выложила. Ни словечка при этом невымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый[9] зеленыйплаток (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем головуи лицо и легла на кровать лицом к стенке, только плечики да тело всевздрагивают… А я, как и давеча, в том же виде лежал-с… И видел я тогда, молодойчеловек, видел я, как затем Катерина Ивановна, так же ни слова не говоря,подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленкахпростояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом так обе и заснуливместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.