низких облаках небо и чёрную фигуру человека, вскинувшего к плечу карабин…

3

— Слыхал? — спросил малыш, отрываясь от книги. — Нет, ты слыхал? Кто-то опять стреляет в тюленей. Это келлангийские солдаты. У, дураки, патронов им не жалко.

Тинч вспомнил, что малыша, хозяйского сыночка, зовут Таппи, и что вчера этот занудливый Таппи долго не давал ему уснуть, донимая разговорами. Каким счастливым должен быть человек, который утром может просыпаться оттого, что мать поправляет ему сползшее во сне одеяло…

Он вспомнил вчерашний вечер. В такие вечера и ночи, как говорят, даже сам Ночной Воин не смеет покидать своего убежища в скалах… Берег, казалось, стонал и ворочался под ногами, слепящий вихрь срывал с головы капюшон, а в ушах грохотало так, что Тинч не слышал собственного стука в дверь этого дома. И вдруг — сокрушительная битва гигантов на земле и там, высоко в небе, оборвалась — тишиной, теплом, светом…

Руки… вспомнил он. Жилистые, тонкие руки, исколотые кривой иглой, изрезанные жёсткими нитками, которыми сшивают здесь паруса. Они, эти необычайно мягкие руки проводили его до лежанки, помогли расстегнуть куртку, надвинули на плечи непривычную жаркую тяжесть…

Сейчас в большой комнате, за перегородкой шелестели быстрые шаги. Глиняные миски стучали о деревянный стол. И запахи царили в доме… Не те, что стали для Тинча привычными в эту зиму, городские — керосина и сырой штукатурки, нет, иные — горячей глины, топлёного жира, а ещё — пчелиного воска и полыни, копчёной рыбы, сладкого домашнего хлеба, чеснока…

Быть может, спешить не надо? И не мешало бы вначале позавтракать. Хотя с этим придется обождать: здесь, по обычаю, первыми едят взрослые.

Тинчу было немного обидно, ведь он, в свои неполные пятнадцать, давнымдавно не считал себя ребёнком. Ему припомнились слова одного из героев книги Ратша Киппина, о том, что тот в свои пятнадцать уже убил одного человека и зачал другого. Что ж, с некоторой натяжкой, Тинч мог отнести это и к себе…

При словах малыша ему вдруг отчётливо вспомнился отвратительный вкус тюленьего жира, которым его щедро потчевали в детстве. Ему всегда было жаль тюленей с их усатыми зелёными мордами. Убитый в воде тюлень тонет…

Странно. Кому понадобилось стрелять на берегу в такую рань?

— Папа их на постой не велит пускать, — продолжал Таппи. — Они маму заставили ихнюю лошадь чистить.

— Келлангийские? — отозвался Тинч. — А свои лучше? Герои… Союзнички…

— А ты вчера перед сном говорил, у тебя отец в армии.

— И что?

— И что он вот-вот должен вернуться из Элт-Энно. И что у вас в Коугчаре дом — побольше нашего.

— Хороша, однако, водочка у твоего папы… — усмехнулся Тинч.

Он полёживал на спине, держа возле губ глиняную свистульку-окарину и старался обращать на малыша поменьше внимания.

"Счастли-ивым днём

Ве-ернусь я в дом…"

— Тинчес!.. Тинч!.. Тинчи!.. Смотри!

На ксилографии, включенной в книгу, два больших блестящих войска сошлись в кровавом игрище под стенами крепости. Трубачи раздували щеки, барабанщики били наотмашь, солдаты, воздевая друг друга на пики, выкрикивали слова молитв и геройские песни. На зубцы бастионов, острия знамён и осадные катапульты с манускрипта, помещённого художником вверху страницы, протягивалось на тонкой цепочке золотое кольцо. В нём проглядывали округлые, с завитушками буковки.

— Чат-Тар, осада Галаксиса, — скосив глаза, пояснил Тинч. — Сражение короля Постума с нирлантами.

— А это? — указал Таппи.

— Здесь написано: "Линтул Зорох Жлосс". Так звали автора книги и рисунков.

— А здесь? — спросил малыш, отгибая заворот иллюстрации. Тинч неохотно пригнулся, пытаясь разобрать слова, записанные на свитке.

— По-чаттарски "тидефт"… понашему "тадешт" — "помни!". А! То есть:

"Помни: будет день… Будет день, когда эта битва повторится. Кремон Седрод, водитель войска, принесёт в жертву единственного сына, участью которого станет гибель в плену. Взамен понесут наказанье невиновные, и море крови последует за сим…"

Таппи глядел на него с недоумением и страхом.

— Чушь какая-то… — смутился Тинч. — Этот Линтул Зорох был вообще какой-то странный… как все чаттарцы.

— А, знаю, чаттарцы шепелявые! — оживился Таппи. — Они вместо "мешок" говорят "мефок". Вместо "крыша" — "крыфа"…

— Перестань болтать, — оборвал его Тинч.

— Честное слово! Вместо "лошадь" — "лофадь". Вместо "послушай"…

— Сказано — не болтай! — вспыхнул Тинч.

Книга выпала из рук испуганного малыша.

Тихо было вокруг. Негромко постукивали деревянные ложки в большой комнате. Мерный шум наката доносился с берега.

— Эй, гусёнок, — позвал Тинч. — Ну, будет, не сердись. Послушай лучше.

И подобрав книгу, перелистнул страницы.

— …И был Бальмгрим. — прочёл он.

— И был он смелым, сильным, весёлым, да таким удачливым — всё, за что ни брался, у него получалось. Сажал ли дерево — да какое вырастало дерево! Строил ли дом — да какой вставал дом! Ходил ли в море — да сколько трески попадало в сети! И, правда, не так богат был Бальмгрим — всего-то голова да пара крепких рук. И жил он со всеми в мире, ни от кого не таясь и никому не завидуя.

Злой брат его, Хайяк и ворчал, и сердился, что Бальмгрим, воротясь из похода, лучшую часть добычи отдает другим, и каждый раз старался отнять у людей то, что раздарил им старший брат.

"Зачем ты это делаешь?" — спросил его однажды Бальмгрим. — Разве и без того мало тебе дано на свете, чтобы есть, пить, иметь крышу над головой и жить, как всем подобает?"

"Ничего-то ты не понимаешь, глупец, — отвечал брату Хайяк. — Ты гуляешь по земле, безрассудно швыряя налево и направо нажитое тобою добро. Скажи, только честно, а ради чего ты это делаешь? Думаешь ли ты о том, что случится, если люди получат слишком много? Если они забудут, что такое нужда и голод? Они станут ленивыми и трусливыми, и затянутся жиром их мозги, и станут бессильными руки, и превратятся они в подобие свиней, которые жрут, что попало и всё им мало. И понаставят они вокруг жилищ ограды, а двери замкнут на сто замков и засовов. И будут они из последних сил хапать и рвать друг у друга, и требовать с тебя больше и больше, а любить меньше и меньше, потому что, запомни, Бальмгрим, никто из людей не любит, когда ему делают добро!"

"Потому, — смеялся Хайяк, — я и прячу от людей то, чем ты их так безрассудно одариваешь. Меня они величают исчадием зла, хотя большего добра, чем я, для них не в силах сотворить даже ты. Они строят храмы, вымаливают у того, кого считают Богом, новые