Затем была Южная Африка, откуда Черчилль писал репортажи для Morning Post о ходе англо-бурской войны. Строго говоря, он не принимал участия в боевых действиях, но он оказывается в бронепоезде в тылу у буров, попадает в засаду, берет на себя руководство операцией по освобождению паровоза, попадает в плен, бежит из тюрьмы, совершает рискованный переход через линию фронта, притом что повсюду были развешаны листовки с обещанием крупного вознаграждения за его поимку. По возвращении он с почестями был встречен в Дурбане, там его принимали как героя. Он немедленно отправляется обратно на фронт, демонстрируя необычайный запас энергии. За несколько часов до того, как буры захватили Йоханнесбург, Черчилль совершал велосипедную прогулку и при появлении врага скрылся, стремительно крутя педали.

Мы привыкли представлять себе Черчилля грузным и малоподвижным, но таким он стал намного позже. В молодости он был гиперактивен. Он стал чемпионом по фехтованию в Хэрроу и затем победил на общешкольном чемпионате, между тем фехтование – один из самых энергичных видов спорта. В Индии он с увлечением играл в поло за команду своего полка и завоевал Все-индийский кубок Калькутты – на тот момент это было высшим достижением. В Южной Африке большую часть своего времени он провел в походах, износив не одну пару ботинок. Наконец, он был одним из тех тридцати тысяч, кто прошел триумфальным маршем до Претории, столицы буров, вслед за дирижаблем, который в статьях для Morning Post он сравнивал с «облаком, что указывало путь народу Израиля».

Все эти экспедиции и походы подробно описаны в его газетных статьях. К 1900 году он понял, что в карьерном смысле Южная Африка себя исчерпала, война там превратилась в тяжелую и скучную партизанскую кампанию. Он спешит домой. Он уже добился своего – он известен: в течение 1900 года его фотографии появлялись в печати более сотни раз. Он возвращается в Лондон героем. За короткий промежуток времени он издает две книги: «От Лондона до Ледисмита через Преторию»[11] и «Поход Иэна Хэмилтона»[12]. Обращая свою славу в деньги, он выступает с публичными лекциями в Англии, Канаде и Соединенных Штатах. В конечном счете, он зарабатывает 10 000 фунтов, которыми управляет финансовый консультант его отца, сэр Эрнест Кассель. Кроме того, у него теперь целая коллекция наград: испанский крест «За военные заслуги» 1-й степени[13]; Индийская медаль 1895 с планкой[14]; Королевская Суданская медаль 1896-1898, без планки[15]; Суданская медаль хедива с планкой[16] и Королевская Южно-Африканская медаль 1899-1902 с шестью планками[17]. Он также получил испанскую медаль Кубинской кампании 1895-1898[18].

Тогда же он делает свои первые шаги в политике. Он баллотируется в парламент от партии консерваторов в Олдхеме в 1899-м и на следующий год выигрывает «хаки выборы»[19]. Его карьера стремительно идет вверх, он приобретает врагов и критиков, у него репутация дерзкого, высокомерного, самонадеянного, неконтролируемого и хвастливого болтуна. Его обвиняют в небрежении званием английского офицера и статусом журналиста, в потере чести в то время, когда он был в плену. Ортодоксы и «правые интеллектуалы» произносят его имя с негодованием. В то же время, он становится самым известным молодым человеком своего поколения. В феврале 1901-го он занял угловое место над проходом в Палате общин и произнес свою первую речь. Это было то самое место, с которого в 1886 году его отец заявил об отставке. Ему едва исполнилось 26. И это хорошее начало.

Черчилль стал членом Палаты общин. Но для чего? Последующее продвижение – да, разумеется. Он стремится к постам, к власти, он хочет делать историю. Был и личный мотив: отомстить за поражение отца и сделаться премьер-министром. Но не было ли иной, высшей мотивации? Не было ли в этой смеси амбиций и тщеславия неких элементов альтруизма? Была ли у него политическая философия? Этим вопросом задавались многие биографы, настоящего ответа нет. Черчилль по-прежнему полон противоречий.

Опыт участия в военных кампаниях укрепил и усилил его империалистическое мировоззрение. Империя поражала величием и разнообразием красок: необъятная, простиравшаяся во все концы света, она казалась всемогущей, она волновала, она открывала блестящие возможности для развития всех без исключения народов и народностей под уверенным и хладнокровным управлением белой элиты. Черчиллю хватало уверенности в себе и хладнокровия, и он нетерпеливо ждал, когда сможет в полной мере проявить себя в управлении империей – воплощении всего, к чему он стремился и что любил. У него была отменная интуиция, и это помогло ему в момент, когда «африканская схватка» достигла своего апогея. В 1899-м он писал матери из Судана: «Я ощущаю острое первобытное желание убить кого-то из этих отвратительных дервишей… И я предвкушаю удовольствие, с которым буду это делать».

В то же время у Черчилля было доброе, нежное сердце, и он ясно видел все темные стороны власти. Он знал блеск империи и знал ее кошмары. Он по рождению был первым в стае. И он всегда сочувствовал последним. «Речная война» – подробный и бесстрашный отчет обо всем, что он знал и видел. Он сказал своему кузену Ивору Гесту: «Я не думаю, что эта книга принесет мне много друзей, но когда пишешь большую книгу, нужно быть честным». Книга вызвала гнев Китченера и прочих, став еще одним аргументом в пользу «неблагонадежности» Черчилля. В официальных отчетах о битве при Амдурмане писали, что дервиши «были обеспечены всем необходимым». На самом же деле, как он признался матери, с ними ужасно обращались, а большую часть просто перебили. Китченера он представил матери как человека «вульгарного, заурядного и отчасти брутального». В книге все это было смягчено, но Черчилль не скрыл факта унижения дервишей: «Суровый и безжалостный настрой командующего передался войскам». Может показаться, что он осуждает ту операцию, когда бы не месть за убийство Гордона. Черчилль писал: «Возможно, боги запрещают людям мстить, оставляя себе опьянение этим напитком. Но чаша не должна быть испита до дна. Послевкусие слишком часто отвратительно».

Было бы опрометчиво говорить, что неопытный политик и самый молодой из колониальных министров Черчилль лучше других видел все темные стороны империи. Но он не уставал привлекать к ним общественное внимание. Он возмутился, когда шесть сотен тибетцев были расстреляны из пулеметов в ходе экспедиции Янгхазбенда в Лхасе, и когда двадцать пять зулусских повстанцев были депортированы на остров Св. Елены, где умерли от голода. Он одним из первых выступил за заключение мира и восстановление отношений с бурами. Свою дебютную речь в Палате общин он начал словами: «Если бы я был буром, я уверен: я был бы солдатом». Это была не самая провокативная из пяти сотен речей, произнесенных им в Палате общин за более чем шестьдесят лет. Он любил войну, он с азартом коллекционировал медали, но в своем упоении он не был слеп и при любой возможности обращал внимание коллег-парламентариев на ее темную природу. В одной из первых своих речей он заявил, что колониальные войны по сути отвратительны, исполнены зверством и бессмысленными убийствами. Однако война в Европе окажется намного страшнее. Его «тревожило» (так он сказал) «хладнокровие» и даже «рвение», с которым парламентарии, и более того, министры говорили о возможности новой европейской войны: «Война в Европе не может стать ничем иным, кроме как жестоким и душераздирающим кровопролитием. И даже если нам удастся когда-нибудь насладиться горькими плодами победы, нам на много лет вперед придется запастись мужеством, забыть о мирном труде и предельно сконцентрироваться». «Месть народов страшнее мести министров. И войны народов будут страшнее, чем войны королей». Эти пророческие слова были сказаны за двенадцать лет до катастрофических событий 1914-го. Черчилль никогда не подстрекал к войне, как утверждали его недоброжелатели. Напротив, он опасался войны и настаивал на неготовности к ней. Но ему хватило реализма, чтобы понять, что победоносная война, пусть и кровопролитная, все же лучше, чем война проигранная.