Он явно утомил слушателей, но они изо всех сил изображали интерес. Двое пожилых часто прикладывали ладони ко рту, фальшивым кашлем отгоняя зевоту.

Судя по растерянному, небывалому виду, люди эти были в камерах новичками. Росомаха полуобернулся к Алексею.

— Ну че, осваиваешься? А ты за че залетел?

— Подрался… — чуть помедлив, процедил Алексей.

— За драчку? За хулиганку, че ли? — Голос его стал елейным, змеисто — вкрадчивым, а взгляд подозрительным. — А там, на воле за тебя никто не пострадает?

— Пока только я страдаю! — озлобился Алексей. — Их, козлов, трое было, а я — один. Да еще и ножом меня… И меня же забрали.

— Подожди-ка! — Росомаха ловко, не нарушая сплетения ног, развернулся к Алексею. — Ты назвал их «козлами». Ответишь, если спрос предъявят? Если вдруг на правокачку выдернут? Обоснуешь?

— Да что ты докопался?! «Ответишь, обоснуешь»! Какая правокачка? Я что, блатной, что ли?.. «Страдает — не страдает»… Я вот точно страдаю! За чужой похмель!

Росомаха полуприкрыл свои наглые глазки и желчно изогнул губы. Неизвестно, чем бы закончился этот возбужденный разговор, но снова заскрипела открываемая дверь.

— Новенького принимайте, — пробурчал надзиратель, впуская в камеру неприметного старикашку. «Новосел» вызывал жалость: темные круги под глазами, поблекший, потерявший выражение взгляд, осанка и походка предельно уставшего или безразличного ко всему человека. Ботинки без шнурков спадали с ног, поэтому передвигался старик, как на лыжах, волоча ноги. И это шарканье еще более усугубляло жалкий вид.

— Пройдите сюда, отец. — Алексей освободил только что занятое место.

— Ну ты даешь, фраерок! Полный валет! — Росомаха рассмеялся, показывая мизинцем на Алексея, и окинул взором сокамерников. Те нестройно поддержали.

А старик, сурово поджав губы, прошел к предложенному месту и спокойно улегся. Не поблагодарил, только слегка одобрительно кивнул: вроде как разрешил уступить ему место.

Алексея такая реакция покоробила. Он присел на край освобожденной им полати и взялся за раненое место.

Старик немного сдвинул ноги в сторону — позволил присесть! Подложив руку под голову, отвернулся. Вроде бы заснул.

Росомаха, сокрушенно покачав головой, послал Алексею презрительный взгляд и повернулся к слушателям:

— Вот я и говорю: жизнь — как шалава. Сегодня во все дыры дает, а завтра — счет предъявляет… Ага… Меня на том скоке купили теплого. Я же на складку пошел. На мокруху! Угрохал хозяина хаты. Мне лепила воткнул рубль сорок шесть. Ну 146-ю статью. А по совокупности — червонец крышки… Ага… Так приняли меня на первую ходку… А ты, фраерок, куда пристраиваешься? — с утрированной брезгливостью отшатнулся Росомаха от подсевшего Алексея. — Тебе на роду написано — у параши сидеть. Вон братва свидетели. Так че…

— …так че чавкало свое захлопни, — послышался негромкий, но чем-то завораживающий голос старика. Он лежал в той же позе — повернув голову и прикрыв лицо согнутой рукой. Такой же тщедушный и жалкий.

— Это кто зачирикал? — изумился Росомаха. — Ты, че ли, пень гнилой?! Ха! Пацаны, атас! — Видно было, что старик не разозлил урку, а только рассмешил. — Ты, зимагор, разговаривать, оказывается, можешь! А как насчет спеть?.. Не слышишь, че ли? Спой для меня. Или спляши… Ты слышал, че зовут меня Росомаха? Слышал, пень старый?

— Слышал, не слепой, — рассмеялся вдруг старик, так и не изменивший позы. — Только не росомаха ты, а скунс. И бык доеный к тому же… Не слепой я, потому сразу накнокал портачку твою — туза бубнового. Если каленый ты, каким рисуешься, — сам скажешь, за что туза бубен накалывают… Ну че повелся? — Старик убрал руку и повернул усталое лицо к Росомахе: — Ты здесь перед случайными пассажирами горбатого лепишь, варганку крутишь: «на скоке теплого купили», «на хомут кинул»! А я вижу, не блатной ты, а наблатыканый. Полукровка, а за каленого пролезть хочешь. А выверни тебя налицо, — выяснится, что кудлатый ты. И место тебе точно у параши… Сидеть, гнида!

Росомаха — опешивший, растерянный — крутил головой, но слов не находил. Пока еще старикан не напугал: ясно, что хозяйский он, но по афише видать — не авторитетный. Черт какой-нибудь, помойня…

— Ты, дедок, не разгуливайся. А то я и предъявить могу!

— Кому ты предъявишь? — сипло, но заразительно рассмеялся старик. — Ты вон первоходкам уши грей, а мне-то, старому, твои кружева по мудям.

Снова заскрипел металл двери:

— Буракин, на допрос.

Старик неспешно поднялся, легко надел ботинки без шнурков и зашуршал подошвами к двери. А Росомаха вдруг побелел и застыл соляным столбом.

— Е-мое! — не удержал выдоха. Его застывшие глаза, устремленные в дверь, за которой только что исчезло тщедушное тело старичка, тоже побледнели. Побелели. Они уже не напоминали двустволку, а стали, как две дырочки. — Е-мое! Это же… Бура!

Да, это был Бура. Бураков Алексей Антонович. Семидесятилетний рецидивист, отсидевший двадцать восемь лет из своего века.

Авторитетом он стал в конце 60-х. А свой последний срок был смотрящим в колонии строгого режима. Разводил споры он жестко, но обид на него не было: каждое решение он убедительно обосновывал. От законов и понятий не отходил. Уже на размоте была катушка, скоро на волю выходить, когда получилась эта заморочка. Та, из-за которой он сейчас был переправлен в следственный изолятор.

Дело это было такое. Один из осужденных — Яшка Рогов — сфаловал двух зэков на побег. Даже аллею им пообещал пробить, — ну, дорожку на волю обеспечить. А они оба тяжеловесы были — у одного четырнадцать, а другого двенадцать лет сроки были. Вот и подписались, бедолаги, не посоветовались с опытными людьми, поверили Яшке. А он, оказалось, на кума работал. И с кумом они этот план составили. Те двое на решку кинулись, здесь их вертухаи и угрохали. А один из генков — офицер охраны, — шепнул Буре всю подноготную этого побега.

Бура собрал смотрящих отрядов и Яшку тоже приманил под благовидным предлогом. А здесь качалово устроил. Крутился Яшка, изворачивался, но в оконцовке — признался.

Короче, как и положено, объявил Бура виновному крест на хату. Окрестил его на ответ. И ушел. А ребята дали Яшке напоследок косяк с травкой курнуть и повесили на проволоке. А к груди пришлепнули язык отрезанный. Язык легко было отрезать: он у висляков вон как длинно вылазит. А у Яшки и при жизни длинный был. Вот и не поместился во рту. Так и повис Яшка. Повис рядом с дальняком.

А утром, когда зона в туалет на «перепись» пошла, могла братва полюбоваться на Яшку-звякало. Хотели было менты отгородить место, не допускать зэков в дальняк. Да как не допустишь: они же тогда всю зону обоссут и обгадят! И правы будут: нет такого закона, чтобы в уборную не пускать. И снять с петли без эксперта — тоже нельзя. Вот и висел Яшка, вот и усваивали зэки: так будет с каждым, кто стучит.