Казачков молча толкнул ученику стакан и молвил, не поднимая глаз:

– Ох, вы, эсеры недоделанные, как же любите обобщать да за других говорить! Поди сперва объясни японскому пролетарию, что ты его брат – желательно до того момента, как он тебе штыком кишки пропорет.

– Но… – неуверенно начал Мезольцев, но Вадим его перебил:

– Погоди, не спеши. Вот ходишь ты к мастеру борьбы на уроки, а не рассказывал ли он вам о Пути самурая?

– Нет пока что…

– А ведь это любопытнейшая система мировоззрения. Я читал несколько лет назад в переводе на французский «Будосесинсю» – «Напутствие вступающему на Путь воина» и «Хагакурэ» – «Сокрытое в листве». Замечательные в своем роде книги, должен я тебе сказать. И если б ты тоже их прочел, то наверняка бы знал – нет у тебя шансов стать братом тому, кто держит в руке японский меч или винтовку.

– Это лишь книги, потерявшие актуальность! – попытался вывернуться Ромаша.

– Ты спроси на сей счет мнение своего наставника по борьбе, – мягко посоветовал Казачков. – Да и еще одно не поленись сделать. Я знаю, что ты с уголовными тоже порой общаешься…

– А что в том такого… – забурчал было студент, но был остановлен жестом.

– Ты поинтересуйся у них, готовы ли эти бывшие пролетарии да крестьяне брататься с японцами, – в этот момент Казачков поднял на младшего друга грустные глаза, в уголках которых можно было прочесть намек на удовлетворение. – И вот эти две стороны прекраснейшим образом дополнят мнение блестящего демагога Левы Троцкого.

Мезольцев не нашелся, что ответить, и смолчал. Однако его учитель упиваться победой не стал.

– А на самом деле, Ромаша, никто не знает, что нам будущее готовит. Мы же с тобой, отщепенцы в каторжном краю, ведаем это в последнюю очередь. Так давай же выпьем с тобой за революцию – какая бы она ни была, а это шаг в светлое будущее!

Студент с энтузиазмом поднял стакан и с силой стукнул им о стакан учителя…

* * *

Уроженца забайкальской тайги Ивана Антипова по прозвищу Колесо хорошо знала вся Сахалинская каторга. «Иваном» он был не только по имени, но и по положению в преступном мире – человеком уважаемым, чье слово имеет немалый вес. Увесистыми были и его огромные кулаки. Густые борода, волосы и брови придавали ему вид неистовый и пугающий. Но при том он был мужчиной очень видным, своей статной внешностью заставлявший неровно биться сердца и молодых девок, и зрелых мужних жен. Однако женского пола Иван сторонился. Хоть и был он матерым лиходеем – долгие годы разбойничал да грабил и в Сибири, и в Китае, и на Дальнем Востоке, – но на проклятый остров угодил за убийство собственной супруги. Вернулся однажды с налета на золотодобытчиков раньше означенного срока, да застукал жену вместе со ссыльным поручиком. Бывший офицерик утек – ловкий попался, что твой циркач. А вот Алену Степановну, любовь свою, Иван задавил собственными ручищами. Над ее телом пристав и застал убийцу.

Восемь лет Иван расплачивался за свое преступление в угольной шахте. Честным трудом заслужил послабление режима и перевод на заготовительные работы. Последние года полтора здоровяк Колесо не подпускал к себе других каторжан. Как только сняли с него колодки, стал он уходить в тайгу или же бродил по берегу моря, тоскливо вглядываясь в студеные воды Татарского пролива. Ни собратья по неволе, ни надзиратели не пытались нарушить одиночество нелюдима. «Душегуб он, отчаюга – чего с таким связываться!» – говорили друг другу и арестанты, и государевы люди. Только двоих привечал Колесо – киевского щипача Жало да нижегородского крадуна Ларина по прозвищу Заяц. Неловкий с виду увалень с длинными нервными пальцами, Жало был верным адъютантом атамана. А ладный жилистый умница Заяц, отличавшийся стремительностью мыслей и непредсказуемостью поступков, вроде как был сам по себе, но словно чуткий охотничий пес всегда приходил, когда в том была нужда у хозяина.

Вот и на сей раз Колесо с мрачною думой, подперев широкими ладонями косматую бороду, разглядывал катящиеся волны Лунского залива. Жало чуть в сторонке правил на кремневом бруске самодельный нож, сработанный им из обломка казачьей шашки. Шустряк Ларин подошел к ним, весь пахнущий солью и свежестью. В плетеной корзинке между широкими полосами морской капусты он разместил свой улов. Жало брезгливо оглядел узорчатые раковины и через губу бросил:

– Негоже крещеному человеку исть столь богомерзкую пищу!

– Э-э-э, милай, так здесь, на краю земли, Господь поди и не разглядит, что там раб его себе в рот кладет, – скороговоркой ответил ему Ларин.

– Может, и нет ему дела до нас, каторжан, на гибель отправленных. Но все едино, вот подыхать стану, а гадов морских не съем!

– И глупо это. Ты вон посмотри на тех, кто на земле этой не чужак, а свояк, – с горячностью возразил ему добытчик. – На гиляков глянь, да на япошек тех же. Глаз узкий, да зрит-то позорче нашего.

– Тьфу на них, басурман. Темные оне, что возьмешь с дикарей.

– Не угодишь на тебя! – по-бабьи всплеснул руками Заяц. – Ну, а ежели так? Работал мой свояк приказчиком у француза одного знатного. Тот в Баку три скважины своих пробурил, да еще в концессии железнодорожной интерес имел. Выставили мы с дружками его дачку под Питербурхом. Знатный тогда хабар подняли – еле на двух подводах уместили. Но речь не об том я веду. Этому мусью своячок мой закупал и лапки лягушьи, и печеночку гусиную, и вустриц с гребешком морским аж из самой Франции заказывал. Понял, да? Не нам ровня человек-то и тоже христьянин, однако ж носа от еды этой не воротил!

– А все ж с кусом мяса доброго эти твои сопли морские не сравнятся – хоть ты тресни! – гнул свою линию упрямый Жало.

– На то я тебе скажу, что по одежке и протягивай ножки. Не на Москве, чай, чтобы по ресторациям привередничать – подайте мне антрекоту да филей де-воляй, – назидательно поднял палец нижегородец. – Я тут, промежду прочим, на вечную житуху оставаться не думаю. Уж за тебя не скажу.

– Сам знаешь мои думки на сей счет.

Увлеченные разговором, они не заметили, как к ним подошел Колесо. Нависнув над ними, он несколько мгновений смотрел на своих дружков тяжелым взглядом, а потом усмехнулся в густые усы и молвил:

– Ну, а раз так – силенки-то пригодятся. Банкуй, Заяц, поделим твой улов по-братски. А за едой и погутарим за мыслишки наши скорбные.

Заяц ловко раскрывал раковины корявым, но бритвенно острым ножиком. Элегантным взмахом отделял мантию от упругого, но нежного при этом мяса и протягивал по очереди сотрапезникам, не забывая и про себя. Содержимое массивных устричных раковин он слегка присыпал выпаренной морской солью, а потом шумно высасывал, причмокивая от удовольствия. И все это время без умолку тараторил:

– Под гребешка отведай-ка вот этой зеленой кашки. Уасаби называется. Япошки ее завсегда пользуют. Выменял вот давеча у одного на мешок орешка кедрового.

– А что это такое?

– Навроде хрена нашего. Но не хрен. Пробовал я корень ядреный растереть, ан не то.