Борис подошел к брату и встал рядом, также подставив ветру лицо.

– Ну в итоге она никого не спасла. Если я не ошибаюсь, ее швырнули обратно на каторгу, дали плетей и срок добавили за побег и попытку убийства.

– Так-то оно так, только скоро война, без всяких отсрочек, а японцы за такую службу обещали, что первой освободят Оболонскую и ее сына. И отвезут в Японию, к ее Кинтаро. Тот, наверное, уже оправился от раны, и, бог знает, может быть, простил ее.

Борис заглянул Родину в глаза и спросил:

– А ты, брат? Ты ее простил?

Георгий отвел глаза.

– Ты же знаешь, что это она своего мужа убила. Я лично все это выяснил. Из ревности. Тебя обманывала. Россию предала, в конце концов. Тебе что, наплевать на все это?

– Я очень хочу ей счастья, – наконец выдавил Родин, стараясь скрыть переполнявшие его эмоции.

– А я тебе, брат, счастья хочу! Эх, Енька…

Какое-то время братья провели в молчании, слушая плеск волн, тоскливо глядя на черные скалы Сахалина и думая каждый о своем.

– Знаешь, что было вырезано на том самом медвежьем посохе, с которым не расставался мальчишка? – после долгой паузы спросил младший брат.

Борис покачал головой.

– «Сказанное тобой пророчество тебя убьет». По-айнски. Не подкупили вы того жреца, что-то для него оказалось важнее денег, может быть, даже любовь, и он с самого начала пытался спасти мальчишку. В стане айнов шаман расшифровал Кинтаро эту надпись, но тот все равно пошел на верную смерть ради любви к своему отцу, как он сам считал.

– То есть поэтому Оболонская ранила его ножом? Чтобы он его не сказал до конца? И тоже ради любви?

Оба опять замолчали.

– Эта война будет очень тяжелой, – задумчиво нарушил тишину Борис, – но побеждать придется, любой ценой. Если бы я только знал, что все так выйдет. Я ведь все на карту поставил, годы подготовки, честь мундира, да что там, вся Россия на кону была. Рискнул по-родински, широко, смело. И все потерял. Прогорел мой банк. Эх…

Борис поежился от очередного порыва ветра и плотнее запахнул шинель. На кителе под шинелью, словно свежие раны, чувствовались прорехи на месте оборванных погон.

Георгий похлопал брата по плечу и, стараясь говорить бодро, произнес:

– Ничего, Боря, не тужи. Надо будет – и с японцами сладим, да хоть с самим чертом, родинская порода наша, никому спуску не дадим. Со штыком-то не разучился управляться? Помнишь, как в детстве меня гонял? На мешок с песком натаскивал: «Бей турка! Коли турка!»

Георгий отошел от борта и, состроив грозное лицо, принялся делать выпады воображаемым оружием. При этом он подзадоривал себя командным голосом, явно пародируя старшего брата. Проходящий мимо лопоухий вахтенный матрос, увидев эту картину, от удивления открыл рот да так и ушел, чуть не свернув себе шею. Борис, не выдержав, расхохотался, вскоре к нему присоединился и Георгий.

Братья Родины стояли на палубе «Байкала», обняв друг друга за плечи, и смеялись в лицо ледяному декабрьскому ветру. Берег Сахалина медленно приближался, проступая сквозь дымку. Впереди было возвращение на остров. Впереди была война.