— Конечно, рад, очень даже рад. Ты прекрасно выглядишь! — протестует Эрик, глядя на два заштукатуренных кольдкремом прыща на подбородке девушки.

— Я столкнулась с желтолицей китайсой. Держу пари — вы снова встречались.

— Хисако — японка!

— Да какая разница… Так у вас было свидание?

— Я отдал ей ноты. Монброн хочет, чтобы мы сыграли в четыре руки в Дюссельдорфе.

— Это мне известно. Вся консерватория в курсе. Надеюсь, ты отказался?

— Согласился порепетировать, а там будет видно.

— Ничего не выйдет! Нянчиться с этой маленькой ужасно одетой китаяночкой — пустая трата сил и времени. Она никогда ничего не поймет в западной музыке. Почему бы тебе не порепетировать со мной?

— Потому что я с тобой сплю.

— И что с того? Не вижу связи.

— А я вижу. Да и вообще — решает Монброн.

Катрин надувает губы, обхватывает голову руками, и Эрик вдруг замечает, что покорившие его белокурые волосы подозрительно потемнели у корней.

— Ладно, куда пойдем — к тебе или ко мне?

Потрясающий характер! Катрин мгновенно сдает позиции, если спор может помешать ее сексуальной жизни.

— Решай сама.

— Тебе все равно?

— Если честно — да. Когда свет погашен, особой разницы нет.

— Да ты поэт!

Эрик гладит руку Катрин, но думает о другом. Катрин ласкает его ногой под столом, наклоняется ближе, чтобы вырез блузки оказался у него под самым носом. Большая грудь придает Катрин уверенности в себе, но закон земного тяготения распространяется даже на самые красивые сиськи, а ведь ей нет и двадцати!

Катрин влюблена в Эрика, потому что у него есть машина, он на шесть лет старше и его ждет успех. Поговаривают, что Монброн может взять его в ассистенты. Монброн в консерватории — полубог, и Катрин жаждет, чтобы отблеск его величия пал и на нее. Эрик не выбирал Катрин и общается с ней, потому что только она изображает безумную влюбленность и врет так искусно, что он верит, будто она находит его красивым. Другие даже не пытаются. Эрик знает — Катрин хочет выступать с ним в концертах, но он слышал, как Хисако исполняет финал сонаты D.960 Шуберта, и твердо решил, что будет играть только с ней. Он ничего не говорит Катрин, та немедленно бросит его, если догадается, что он вовсе не собирается помогать ей с карьерой. Катрин никогда ничего не делает безвозмездно, ее принцип — баш на баш.

— Может, поедем прямо ко мне?

— Но ведь еще и шести нет!

— Вот и прекрасно! У нас будет мно-о-го времени на… Сам знаешь на что!

Эрик не упирается. Ему лень придумывать причину для отказа, да и скучать в одиночестве весь остаток дня не хочется.

Студия Катрин в кампусе пропахла затхлостью и пачулями. Всем цветам она предпочитает розовый: в ее жилище розовые стены, у столовых приборов розовые ручки, даже сиденье на унитазе — и то розовое.

Лежа на розовых простынях, Катрин похрюкивает под Эриком, прыщи на подбородке багровеют от натуги. Она стонет громче обычного, ее крик в решающий момент полон самодовольного торжества. Эрик подозревает какой-то подвох, но поздно замечает, что кровать переставлена к стене, за которой слышно пианино. Басовая партия звучит все громче, словно призывает на помощь партнера.

— Эрик! — вопит Катрин, привычно и умело имитируя оргазм.

— Заткнись! — рявкает Эрик, закрывая ей рот ладонью.

Он вскакивает и, дрожа от ярости, начинает торопливо одеваться.

— Но, дорогой… — канючит Катрин, прикрываясь простыней.

— Никакой я тебе не «дорогой». Кто живет за стеной? Кто?

— Господи, ты же сам знаешь, что жильцы все время меняются. Еще вчера вечером там обитал жирный япошка — тот, из класса Мейера. Чего ты так дергаешься?

Катрин с голым задом догоняет Эрика на пороге:

— Ты не можешь вот так взять и уйти!

— А ты, надеюсь, не выйдешь в таком виде в коридор, — отрезает Эрик.

Музыка смолкла. Лампа дневного света под потолком потрескивает и гаснет.

— Но что я такого сделала? — хнычет Катрин.

— Ничего, — вздыхает Эрик, которому вдруг становится жалко Катрин. — Ничего, извини меня.

Он обнимает девушку, позволяет ей раздеть себя, снова ныряет в розовые простыни и обращается в слух, внимая одинокому голосу пианино.

Девушка за стеной роняет слезу на клавиши. Она сидит среди неразобранных коробок с вещами. Уступая ей квартиру, Сейджи хвалил тишину и вид на остров Сен-Луи, но ни слова не сказал про соседку-нимфоманку, которая средь бела дня приводит к себе мужчин. И один из них — Эрик, теперь Хисако точно это знает.

ОНИ НЕ РАССТАВАЛИСЬ ПРИ ЖИЗНИ, НО СМЕРТЬ РАЗЛУЧИЛА ИХ…

Сегодня на Монмартрском кладбище состоялись похороны знаменитого пианиста Эрика Бернея, трагически скончавшегося неделю назад в номере венецианской гостиницы. Тело его супруги было передано семье и сегодня же нашло упокоение в Токио. На церемонию в Париже пришло около ста человек, в том числе многие знаменитости из мира музыки.

Наших читателей наверняка удивит тот факт, что пара, не расстававшаяся при жизни, после смерти оказалась разделенной тысячами километров. Как нам стало известно, мать Хисако, госпожа Танизаки, обвинила своего покойного зятя в смерти дочери. У нее якобы имеется письмо Хисако, подтверждающее это подозрение, но она пока отказывается его обнародовать. Расследование, проведенное венецианской полицией, не оставило сомнений, что Эрик Берней скончался первым, так что не стоит принимать всерьез утверждения госпожи Танизаки. Мы уважаем чувства убитой горем матери, но не можем не сожалеть, что музыкантов, не расстававшихся при жизни, разлучили после смерти.

Ален Йонас,

«Курьер». 26 января 1996

Эрик приходит на репетицию первым. Он берет ключ и поднимается в зал Пуленка. У Эрика клаустрофобия, и он никогда не ездит на лифте. А еще ему нравится разглядывать юных балерин, собирающихся в стайки на площадке каждого этажа. Вообще-то об этих девочках даже думать не стоит, но их изящество завораживает Эрика — так бывает со всеми очень некрасивыми людьми.

Попав в зал, он приглаживает волосы и торопится сесть за рояль. Эрик снова и снова повторяет самые виртуозные пассажи из «Сонаты» Листа, он в ударе, он играет в быстром темпе, форсирует звук, чтобы привлечь внимание Хисако. Когда девушка войдет, он притворится, что не видит ее, и продолжит играть. Она подойдет, восхитится его туше и не заметит уродства склонившегося над клавишами лица. Мать Эрика говорила о нем «che brutto»,[1]она не хотела, чтобы ребенок понял ее слова, но он все угадывал по ее взгляду. «Che brutto…» Два этих итальянских слова он выучил даже раньше, чем «ti ато»,[2]которые Флоранс приберегала для Милана.