Нас разбудил дверной звонок, следом за которым затрезвонили сразу все мобильники, какие только были в доме.

– Ты посмотри, – выглянув в окно спальни, сказал Кирыч.

Кусты в палисаднике, любовно высаженные соседкой Розочкой, были сильно повреждены. Там собралась толпа: кто-то держал наготове фотоаппарат с увесистым объективом, у кого-то была в руке видеокамера, а кто-то просто нетерпеливо подпрыгивал на задах. Увидев меня, люди навострили технику – суетливая фауна доламывала хилую городскую флору.

– Жили себе, тихо-мирно, – отскочив вглубь комнаты, сказал я, – И вот опять…, как в двадцать пять.

– Гуакамоле-гуакамоле! – раздавался из душа проникновенный голос Марка, еще не ведавшего своего счастья.

Кирыч задернул шторы.

Перезвон все не стихал.

– Здрасте-приехали….

Как и положено орнаментальной натуре, Марк поначалу обрадовался. А как же?! Родина оказала прием, достойный личности такого калибра. Не успел заезжий гость сообщить о своей исключительности – и тех звезд он видал, и там подглядывал – как в дверь забарабанили, телефон затрезвонил, а в окна заскреблись с требованием «прокомментировать полученные сведения».

– Мне выйти в белом или в бежевом, вы как думаете? – спросил Марк, узнав о столпотворении у нашего порога.

– Ну, если ты хочешь по-настоящему осчастливить своих поклонников, выйди в голом, – сказал я, – Это как раз то, чего от тебя ждут.

Вначале сильно обрадовавшись, затем Марк также сильно приуныл. Если уж и есть у меня жизненное предназначение, то в том оно, вероятно, и состоит, чтобы возвращать лазоревых птенчиков на грешную землю: приходится объяснять, что здесь вам не заграница с ее свободами и правами; Россия – это безальтернативная родина, пусть и прожившая 20 лет без социализма, но так и не сумевшая толком набраться ума.

– Ты про гомофобию когда-нибудь слышал? – спросил я.

– При чем тут это? – сказал Марк, сделав упор на последнем слове, – Что, у меня на лбу написано?

Я посмотрел на Кирыча, Кирыч посмотрел на меня. Мы дружно запыхтели, пытаясь сдержать смех.

– Ну, чего вы? И вы туда же? Даже вы?!

– Прости, «это» у тебя как в мраморе высечено, – сказал я.

– Правда? – Марк глянул на Кирыча своим фирменным взглядом, который в годы бурной московской молодости пригождался ему при общении с контролерами, вахтерами и милиционерами. Марк называл эту гримасу «олененок», а я – «чудище пучеглазое».

Кирыч в ответ только руками развел.

– Никуда я не пойду, – сказал Марк, – Я боюсь.

– С другой стороны, – сказал я, – Если ты выйдешь в голом, то поклонники, ослепленные твоей неземной красотой, возможно, забудут о цели своего визита. Надеюсь, у тебя проколоты соски?

– Нет!

– Что же, и даже бусинки в пупке нет?

Следующим номером Марусиного балагана была беспросветная тоска. Выражалась она молча, но выдавала себя погромче иных слов. «Меня никто не любит!» – транслировал Марк волну невыносимой силы.

– Не грусти, – сказал я, погладив его по тощему хребту, – Тебя так сильно готовы полюбить, что если ты выйдешь в голом…, – под хмурым взглядом Кирыча я был вынужден замолчать.

– Не понимаю, как вы живете в такой атмосфере? – закричал Марк, – Того не скажи, этого не сделай. Вы, наверное, на улице даже за руку друг друга взять боитесь.

– Милый, – сказал я ласково, – мы с Кирычем уже давно взяли себе за правило совокупляться прямо на станции метро. В просветительских целях. А вокруг нас полицейский кордон поет «люли-люли-стояла». Прямо посередине зала. Приходи – увидишь. Каждую третью пятницу месяца, а также в дни всех важных футбольных матчей и армейских праздников.

– Освенцим какой-то, – Марк страдал.

Дело близилось к обеду, а мы, укрывшись за тяжелыми шторами от назойливых глаз, все никак не могли принять решение. Кирычу пришлось отпроситься с работы, сославшись на «дела личного порядка», я тоже отменил все встречи. Марк… – ну, его мобильник трещал, не переставая, и нам не оставалось ничего другого, как телефон отключить.

– Ой, господи, ну, поболтают, да успокоятся. Подумаешь, – очень скоро, исчерпав весь свой небольшой запас беспросветной тоски, сказал Марк, – Собака лает, ветер носит.

– Да, кстати, а Вирусу пора бы на свежий воздух, – сказал Кирыч, – Не наделал бы бед.

Наш пес и впрямь уж как-то слишком нервно озирался.

– Друзья, вы правда не понимаете, в какую историю мы вляпались? – спросил я.

– Вроде, еще никто не умер, – сказал Марк.

– Пока нет. Но это временно, – сказал я, – Сейчас нет прошлого, понимаете? Все, что попадает в интернет, сохраняется там навсегда. Любая оплошность фиксируется, любая глупость становится неотменимой. Интернет – это вечное, абсолютное «сейчас». Всякий человек, который в данный момент, вот буквально сейчас, на каком-нибудь сайте размещает свою фотографию, должен учитывать, что его морда может быть многократно скопирована, растиражирована, изгваздана: смазливое личико может украсить собой порносайт, или анкету какого-нибудь маньяка. Соообщая о себе всему миру, надо понимать, что мир может распорядиться тобой по своему собственному разумению….

Не спрашивайте меня, почему я вдруг впал в этот бессмысленный пафос. Наверное, сказались переживания последних дней.

– Какое мне дело до каких-то непонятных человеков? – сказал Марк, – Я что ли виноват, что какие-то человеки такие дураки?

– А вот появишься ты сейчас в образе шпионки Хари-маты с пупком в соске, и этот образ будет связан с тобой всю твою жизнь. Еще неизвестно, как твоя жизнь повернется, а у журналистов всегда будет наготове нелепая история – стоит им только забить пару слов в каком-нибудь «Гугле».

– И пожалуйста, мне нечего скрывать, – повел Марк плечиком.

– Тебе нечего, а нам есть чего. Мы не хотим, чтобы все узнали, чем мы занимаемся в метро в дни футбольных матчей. В России нужно триста раз подумать, прежде, чем выставлять на всеобщее оборзение свою фотку с павлиньим пером в заднице.

– У меня нет фотки с пером, – сказал Марк.

– Ну, чтобы тебе не было скучно, человечество придумало фотошоп. Хочешь перо – будет перо. Не хочешь пера – все равно будет. Надо только, чтобы журналисты были в тебе заинтересованы. А они, вон, – я кивнул в сторону зашторенного окна, – уже ждут.

– А чего им от меня надо? Что я им, Мадонна? Я даже не танцую.

– Зато как поешь?! Кто вчера кому попало хвастался своей райской заграничной жизнью? Кто рассказывал, что и в Лос-Анджелесе бывал, и в Лондоне в разные веселые дома вхож? Вот теперь получай. Сожитель хренов.

– А что я поделаю, если и бывал, и вхож? Я же не виноват. Звезды, между прочим, тоже люди.