Таким образом, многие оказались в Алжире. Его братья, все… пять или шесть человек из них работали на факультете или в библиотеке. Их было человек пятнадцать в Алжире, уроженцев Верхних Альп. Уроженцев Нефф, небольшой деревушки около Гап. Не так давно я ездил туда. Посмотрел. У одного старика спросил: «Вы знаете Мейссонье?» Он ответил: «Мейссонье… Ах, да, это наверху, где статуя». Я поднялся и увидел усадьбу. Это на перекрестке дорог. Справа стоит небольшой монумент. Земля Мейссонье как раз над ним. Я встретил старушку, она сказала мне: «Ну да, я из потомков Шe, семьи крестной вашего отца». Она показала мне дом и все остальное. Надо бы туда вернуться. Она показала мне фотографии. Я смог проследить генеалогическую ветвь вплоть до XVII века благодаря брачным контрактам. Да, Мейссонье были крестьянами. Они владели тридцатью гектарами. Потом они все это продали. Они продали усадьбу за четыре тысячи франков, за четыре тысячи старых франков в 1946. Купили ее марсельцы. Они разделили ее на небольшие части. Она теперь состоит из тридцати наделов, тридцати вилл.

У моего отца была только одна сестра. Она была директором школы в Алжире. Она умерла в 1991, в возрасте восьмидесяти семи лет. А у моего деда было два брата и две сестры. Каждые два года, кроме военных лет, мой дед и все алжирские Мейссонье ездили в Нефф, в родную деревню. Да, каждые два года они проводили там три летних месяца. В Алжире каждое второе воскресенье они друг друга приглашали на обед. Они вспоминали молодые дни в Верхних Альпах. Каждое воскресенье я обедал в семейном кругу, либо у моего деда, либо у дяди, у другого члена семьи. Эти Мейссонье были двоюродными братьями. Один из двоюродных братьев моего деда был директором школы в Алжире. Он был убит во время войны, в 1940, убит немцами на мосту Сом. После войны его именем назвали одну из улиц города Алжира. Это между улицей Полиньяк и кварталом Хуссейн Дей. Двое его детей достигли приличного положения в обществе. Сейчас его дочь, конечно, уже на пенсии. Она была профессором математики и работала на телескопе рядом с Марселем. Ее брат был инженером по гидравлике.

У меня был сводный брат, он уже умер. Ему было на одиннадцать лет больше, чем мне. Он умер в 1963 году от последствий войны 39–45-го. Он был инвалидом на 115 %. 100 % по легким и 15 % из-за осколка снаряда в ноге. Эти 100 % по легким он получил, когда был в плену, простудился и заболел туберкулезом. А еще была пуля, ранившая его, когда он вошел в Париж с армией Леклерка. Пуля вошла в пяти сантиметрах от левой груди и вышла под левой рукой. Ему повезло: еще чуть-чуть, и было бы прямо в сердце. Я не видел его детей с 1960 г..

В детстве я был избалован. Мой дядя не имел детей. Однажды в Рождество, мне было, наверно, четыре или пять лет, он переоделся в Деда Мороза, с мантией и всем остальным. И вот мой отец зовет меня: «Фернан, иди сюда! Смотри-ка, что тебе принес Дед Мороз!» И, помню, он заплакал. Он видел, что я настолько счастлив с этими игрушками и всем остальным, что у него слезы стояли в глазах. Я спросил у него: «Почему ты плачешь, папа?» И вместо ответа он взял меня на руки и поцеловал. Мой отец был очень сентиментальным человеком. Один раз у меня брали кровь; так он чуть не упал в обморок. Он не хотел этого видеть, потому что это касалось его сына. Было ли это из-за вида крови? Может, повидав столько крови, становишься более сентиментальным? Или же не хочешь видеть кровь своей семьи? Я не знаю ответа на этот вопрос.

Я и сам чувствителен к виду крови. Однажды, в 1957 году мы с другом собирались ехать на его старой 202-й модели. Он хотел завести ее ручкой. Она у него выскочила. Бум — и по голове. Рассекла кожу — рана в три сантиметра. Если поранен череп, кровь сильно течет, особенно если три сантиметра. Тогда я, помню, в ноябре это было, отвез его на своей машине быстро к доктору Шампьон, рядом с плацем. Мы поднимаемся к доктору, моего друга осматривают, он выходит, — я сидел на табурете, а тут медсестра с ватой… кровь текла у него по уголку рта, и ему ставили зажимы. И вдруг я почувствовал себя плохо. Я не знаю толком, что со мной случилось. Из-за того ли, что мой друг страдал? Никогда у меня не было таких ощущений! И я вышел в коридор. Я старался забыть то, что только что увидел. Помню, на стене были картины, я пытался сосредоточиться на картине, пейзаже. Потом я поговорил об этом с доктором, объяснил. Сказал ему: «Это невероятно! Я привожу в исполнение смертные приговоры, я держал голову приговоренного, и даже однажды с полным хладнокровием и спокойствием я держал голову гильотинированного, пока врач вынимал у него глаза для пересадки роговицы. Никаких проблем, никаких кошмаров. И тут, при виде друга, который получил рану, я себя плохо чувствую». Он мне сказал: «Это с непривычки». Странно. И так же было позже, на Таити, когда моя мать приехала. Она проходила лечение курсом уколов. Медсестра спросила меня: «Нe могли бы вы сами делать уколы вашей маме? Это не сложно!» Нет, и не уговаривайте меня сделать укол моей маме! И потом однажды медсестра не приехала, ей что-то помешало. И нужно было мне самому сделать этот укол. И я со шприцем метался как сумасшедший. В конце концов я делал ей укол через простыню! Мне не понравилось это делать. Лучше бы я пригласил врача. Бррр, на уколы у меня не хватает смелости! Я не могу сделать больно близкому человеку, особенно родителям. Или еще внутривенная инъекция. Я не могу этого делать, это просто невозможно!

Однажды на машине я не смог объехать собаку, маленького грифона. Я вышел из машины, убрал ее с дороги и потом весь день сожалел о том, что не смог ее объехать. Каждый раз, как я проезжаю но этому месту, в Сорге, я думаю об этом. После я смеялся над своей чувствительностью и задавался вопросом: как можно быть чувствительным до такой степени и при этом занимать такой пост? Тем не менее, несмотря на эту чувствительность, в рамках моей работы я всегда мог хладнокровно, без угрызений совести убивать преступников. Я заметил, что некоторые люди, узнав о том, чем я занимаюсь, с удивлением смотрели на меня. Они думали, что у такого человека должно было быть лицо гангстера. Да, часто люди удивлялись моей чувствительности, тому, что я хожу в театр…

А еще я однажды смотрел по телевидению передачу «Найди меня». Там речь идет о людях, семьях, которые находят друг друга. И я настолько встаю на место этих людей, что часто плачу. У меня слезы на глазах при виде этой огромной радости. Иногда даже, когда играют в «Колесо Фортуны» — я не выигрываю, я вовсе не играю, — но я доволен. У меня аж слезы на глазах. Я доволен за того парня, который выиграл. Я счастлив, особенно когда везет какому-нибудь рабочему. Я словно принимаю участие. Значит, я чувствительный человек. Сам я никогда не играл и не буду играть в азартные игры. В них слишком эксплуатируется надежда этих несчастных. Выигрывают только некоторые классы, а особенно государство. Это мафия и государство эксплуатируют человеческую дурость. Я несколько раз ездил в Лас-Вегас и никогда не ставил даже доллара. Я ездил только чтобы посмотреть на зрелища. И если мне случалось ставить иногда в Лас-Вегасе миллионы, так то было в воображении. Огни казино светят ярко и всегда будут светить…

Возвращаясь к моему отцу. Да, он был очень-очень чувствителен. Однажды на нашей улице был случай бешенства. Все ребятишки, которые играли с больной собакой, должны были пройти лечение. Каждый день мы ходили в больницу, чтобы нам делали уколы, и так почти целый месяц. Ну так вот! мой отец от этого совсем больным делался. При виде того, как мне делали укол, он становился совсем бледным. Это при том, что он видел, как отлетали головы и все такое. В другой раз он должен был зарубить петуха на обед. Что вы думаете, он плохо ударил! Петух убежал, весь в крови. Отец даже не смог отрубить ему голову! С ума сойти! А при этом он не жаловался на ловкость. Помню, однажды — это было просто невероятно — в Алжире с этой жарой часто были мухи. Однажды у отца в руках был сапожный нож. А вокруг летали мухи. Он сказал: «Этим ножом я убью муху на лету». Хлоп! и муха валяется на земле! Мы стояли, как дураки, с разинутым ртом. Даже принимая в расчет удачу, это невероятно! Муха в полете, убитая сапожным ножом!