Я пять раз видел, как плачет отец. Первый раз, как я уже сказал, в детстве, когда я восхищался игрушками на Рождество. Второй раз — когда я потерял бабушку в 1944. В третий раз — когда я потерял дедушку в 1949. В четвертый раз — когда он сказал мне: «Фернан, меньше чем через пять лет я уже не увижу тебя снова, потому что у меня рак горла».

Я помню, он посмотрел на меня со слезами и поцеловал. Ему было пятьдесят пять лет, а умер он в шестьдесят. В пятый раз это было в день моего отъезда на Таити из Алжира, в июне 1961. Я сказал ему: «Не плачь, папа, я вернусь через полгода». И я действительно так думал. Я не думал о том, что страна, бывшая моей, станет независимой. Он посмотрел на меня глазами, полными слез, — «Нет, Фернан, бедный мой, я уже тебя не увижу». Я был очень угнетен его отношением. Я ведь был рад уехать на Таити, это было моей мечтой, которая наконец-то осуществилась. И в то же время мне было грустно видеть моего отца в этом состоянии. Я снова вижу его: он стоял у окна в кухне и смотрел, как я ухожу. И я больше не видел моего дорогого отца. Его пытали в FLN[9] в декабре 1962, а умер он в Ницце, в том же месяце, что и родился, в феврале 1963.

У моего отца был бар-ресторан. Мама помогала отцу, она работала в баре. И потом в начале войны, с 1939 по 1942 — после 1942 стало уже намного лучше со всех точек зрения — короче, в начале войны нам было очень трудно. В то время мама немного подрабатывала поваром, домработницей, чтобы посылать посылки моему брату, находившемуся в лагере в Германии. И потом он убежал из Германии и вернулся. Потом снова ушел. Присоединился ко второй танковой дивизии Леклерка. Мой брат был не такого склада, чтобы остаться в казарме.

Мама… я ее обожал. Она умерла в 1991. Прах ее здесь, со мной. Я решил ее кремировать и хранить у себя. Я не знаю, как моя бедная матушка смогла выдержать такой удар — их выслали из Алжира вместе с отцом в декабре 1962. К тому времени она уже потеряла одного своего брата в июне 1962 и другого в сентябре того же года. Отца она потеряла в феврале 1963, а потом моего брата в мае 1963. Мамочка, я прямо не знаю… Я снимал ее на камеру — специально для этого ее купил, — я снял около сорока пленок. Я привез ее на Таити. Я возил ее в путешествие по Америке. Я хотел, чтобы она увидела основные туристические достопримечательности США. Лос-Анджелес, Лас-Вегас, Новый Орлеан… перед смертью. Я купил ей кресло на колесах, иначе она не смогла бы все посмотреть. Она терпела лишения ради меня, когда я уехал на Таити. Она продала квартиру, небольшую студию, которая была у нее в Ницце, и послала мне деньги от продажи. Она мне послала все. Я не могу этого забыть. Потому что все наше имущество осталось в Алжире. У моих родителей была красивая вилла. Они владели баром-рестораном, всеми его активами.

А мне принадлежало помещение этого предприятия и пять квартир. На нашу беду мама уже была старше, чем нужно было для получения пособия в 40 тысяч французских франков (1965 год) на восстановление предприятия. А я был слишком молод, чтобы получить 40 тысяч франков за помещение. Нужно было иметь пятьдесят пять лет, а мне было только тридцать четыре в 1965. Мы — вне игры! Не получили ни копейки. Если бы я владел баром, а моя мама помещением, мы бы получили по 4 миллиона каждый, ведь 40 тысяч франков в 1963 году были солидной суммой. Я бы имел опору в жизни. А на деле я уехал, не имея ничего… просто обман! В итоге я получил от пяти до восьми процентов от тогдашней стоимости… спустя тридцать лет! Черт знает что такое! К счастью, мне всегда везло.

В феврале 1963, когда умер мой отец, я был на Таити и у меня не было денег вернуться во Францию. Его похоронили в Ницце. В 1999 году я кремировал останки моего отца, чтобы хранить прах у себя. Если я окончу свои дни на Таити, я хочу, чтобы прах моих родителей был со мной.

Когда я был ребенком, в школе, в куче-мале я получил удар локтем или коленом сбоку в челюсть. Потом у меня были боли, наверно, раз десять. Мы пошли к врачу. Когда профессор Дескан увидел меня, он сказал: «А, это опухоль над левым ухом». И когда они меня оперировали — в то время это делалось под местной анестезией, — во время операции, помнится, я все слышал. Дрелью они проделали отверстия в своде черепа — дррр…, дррр…, дррр…, дрррр…: четыре отверстия, чтобы удалить сгустки крови. Затем они вдели стальную нить, чтобы резать. Когда они резали, я немного испугался, потому что увидел, как брызнула кровь, — несмотря на повязку, которую они надели мне на глаза.

Операция эта длилась пять часов. Они там трогали мне мозг, как рукоятки в машине! И тут вдруг я перестал разговаривать; я не мог больше разговаривать. Мне было больно. В таких ситуациях уже не знаешь, что значит жить. Я не мог говорить. Я слышал, что кричу. Я произносил какое-нибудь слово вместо другого. Я слышал свой бред. Я говорил себе: ну вот, я сошел с ума! Но как только они удалили сгусток крови, тут же я смог нормально говорить, вот как сейчас! Я заплакал от счастья.

Это действительно была доброкачественная опухоль. Конечно, потом мне пришлось многому заново учиться. Ноя смог жить по-прежнему. Единственные осложнения, которые остались теперь, — это уменьшение остроты зрения на правом глазу на пять десятых и несколько меньшая чувствительность при осязании правой рукой.

Совсем ребенком я хотел заниматься танцем. Я обожал классический танец, хотел сделаться танцором. Мама же не захотела. Отец: пффф… да что это за штука, танец? На нашей улице стать танцором — значило насмешить всех. Потому что у моего отца был бар и все такое. Хотя на деле мои родители не были против. Но в Алжире в то время семьдесят процентов клиентов ресторана моего отца были рабочими. Они негативно воспринимали танцоров в опере. На это смотрели так же, как если бы ты был гомосексуалистом. В Алжире нравы были очень южными, люди были настоящими мачо. И потом я думаю, что в глубине души отец желал, чтобы я стал экзекутором, как и он. Ну а танцовщик балета и экзекутор в то же время, — это было бы, пожалуй, смешно!

Короче, отец с трудом представлял меня танцором. А потом сказал, что он не согласен. Вот так.

А еще я обожал звук рога. Вечером на нашей улице, в квартале Лаперлье в Алжире — когда мне было десять-двенадцать лет — жил человек, игравший на роге. Он вызывал другого трубача. И они откликались друг другу: «Пуууум… Пуууум…» Представьте, как вечером звенит по окрестностям: «Пуууум… Пуууум…» Потом, когда я жил в Париже, вечером к двадцати одному часу под мостом у Эйфелевой башни тоже играли рта роге. Кажется, это было по субботам. Я стоял там больше часа, слушал этот звук. Я не люблю псовую охоту — когда заваливают оленя, — но саму атмосферу, лошадей, звуки рога я люблю.