— Слава богу! Вроде получше, — задыхалась мисс Пластинг, взъерошивая ярко-красными ногтями волосы.

— Все равно что плавать в кошачьей моче, — пыхтел Рекс Мандельброт с отделения бизнес-коммуникации.

Мисс Пластинг, преподаватель журналистики, нюхнула рукав и скорчила гримаску.

— Кажется, я прислонилась к стене. Запашок, как в зоопарке.

Мисс Пластинг закурила пастельную сигарету и возжаждала выпить. Она целый день отвечала на вопросы о курсе журналистики в «Золотом Западе», и некоторые из них, вплотную приблизившиеся к правде, повергли ее в тревожное и неудовлетворенное состояние. Будучи по знаку зодиака Овном, она была уверена, что к этому добавился еще и секс. Сексуальная напряженность. Она ощупала Мандельброта глазами снизу доверху, позволяя своему пристальному взгляду забегать куда угодно, но это не принесло ей ни освобождения, ни возбуждения, поскольку Мандельброт был типичным университетским функционером — смесь самоуверенности и двуличия, облаченная в длинные белые носки, глаженые акриловые шорты и пожелтевшую нейлоновую рубашку. Немногими акцентами в его костюме были до сих пор восхищавшие его рекламные подарки компьютерной фирмы: фальшивый корпоративный галстук, полный карман высохших шариковых ручек в пластиковом протекторе и наползающая на низкий лоб бейсбольная кепка с гордой надписью «I mean business!». Брайлкрим не был его слабостью, просто он не знал ничего другого. Ко всему прочему он был очень низкого роста. Мисс Пластинг раздраженно вздохнула. Почему это все мужчины-преподаватели такие коротышки? Хуже всего в нем была бледность «анальной личности».

— Послушай, Рекс, ты, случайно, не анальная личность?

— Что ты, что ты, — ответил Мандельброт и все еще размышлял над тем, что она имела в виду, когда банда школьников, глумясь и толкаясь, устремилась к палатке: «Эй, други, похиляли в цирк!» — проревел один из них, завихряясь мимо Мандельброта и ткнув его в колено.

Мандельброт ничуть не удивился:

— Половина этой вони от таких, как они. Маленькие ублюдки должны сидеть в клетках.

Но мисс Пластинг его не слушала. Она отошла от павильона и приметила небольшую толпу, собравшуюся у задней стены. Увидев причину, она лихорадочно поманила Мандельброта.

— Это Дэниел! Смотри. Видишь, они толкутся вокруг него?

— Ага. Я видел их в павильоне. Тупые как чурки.

— Это пятидесятники. Они спрашивали меня, основана ли теория печати на Библии. Из церкви горячих проповедей в Ньютауне. Заново Рожденные и все такое.

— Меня это не беспокоит.

— Меня тоже, — мисс Пластинг злобно ухмыльнулась. — Его, однако, это побеспокоит, не так ли?

Мандельброт взглянул на спящего Дэниела О'Холигена и набрал в легкие побольше воздуха.

— Черт возьми. Да ведь он свихнется!

— Он просыпается! — воскликнула мисс Пластинг. — Увидел Заново Рожденных! — Она бросила сигарету и каблуком вшпилила ее в землю. — Давай же, Мандельброт. Надо позвать всех наших. Скорей! Я бы это и за бабки не пропустила!

Дэниел и впрямь проснулся и щурился из-под «Медиевиста» на добрую дюжину каких-то отвратительных личностей, собравшихся вокруг него, как вокруг редкого экспоната. Прах Господень! Оставят его когда-нибудь в покое? Это стадо выглядело еще хуже, чем деревенщина со скотской фермы. Выражение их лиц выдавало такое хроническое умственное ослабление, что, похоже, их отправили в «Золотой Запад» на однодневную экскурсию из какого-то учреждения для пустоголовых.

«Со своим углем в Нью-Касл»,[3] — подумал он.

Кое-кто из досрочно выпущенных пялился на декоративную надпись. Другие вперились в мандолину, с явным удовольствием обозревая ее и слегка раскачиваясь при этом на каблуках. Все как один дышали через рот. Дэниел решил скрываться за своим журналом до тех пор, пока они не уйдут, как вдруг из самой их середины к шезлонгу притрусила омерзительная девочка в футболке с надписью: «Если вы думаете, что я хорошенькая, подождите, пока увидите мою бабусю». Борясь с приступом тошноты, Дэниел зажмурился, но тут же услышал: «Здрасти, меня зовут Кайли», произнесенное таким сахариновым голосом, что он смахнул журнал в сторону, обнаружив при этом свое бурое лицо, резко вскочил и выпучил на нее свои жуткие глаза. Девочка с воплем умчалась, и, чтобы побудить убраться всех остальных, Дэниел утробно захохотал.

Увы, они остались на месте. Низкорослый мужчина — с виду патологический кретин — выдвинулся вперед. Его руки с такой силой упирались в карманы брюк, что ширинка образовала мост между колен. Мужчина без устали топтался на месте, переставляя и сгибая короткие ноги, указывая на расцвеченного постояльца шезлонга, подмигивая и бросая понимающие взгляды на свое окружение. Дэниел чувствовал себя как вещь на аукционе.

Коротышка внезапно озлобился. «Эй, друг, когда спектакль? — вызверился он. — А? Мы тут все дожидаемся, так ведь, братья и сестры?»

Братья и сестры? Черт возьми, только не это! Гораздо хуже, чем он думал. Его окружила обширная семья кровосмесителей, идиотов, вырвавшихся на свободу из плохо охраняемого приюта. Нарастающее беспокойство пробило Дэниела дрожью, от которой бубенцы на его колпаке и колокольчики на туфлях зазвенели. Как в условном рефлексе, эти безумцы отреагировали на звон утробными звуками, произведенными не губами и языком, а горлом. Картина становилась все более неприятной. Где, черт побери, охрана? Слабоумные, когда они возбуждены, бывают опасны, и крикуна-коротышку, подрагивающего и подергивающегося, словно дремлющая собака, следует без промедления упрятать в смирительную рубаху. Где Алисон?

Теперь крикун трясся рядом с Дэниеловой мандолиной, причитая: «Песню нам! Страсти по Исусу! Песню!»

Дэниел подавил нарастающую панику и обдумал свое непростое положение. Эти маньяки могут атаковать и задушить его, скрытого за павильоном, прежде чем кто-нибудь поймет, что здесь происходит. Если согласиться на требование карликового выскочки и спеть, причем как можно громче, есть шанс, что песня привлечет к себе внимание и помощь. Дэниел осторожно поднялся с шезлонга, подхватил свою ветхую мандолину и принялся, обрывая струны, прилежно ее настраивать. Беглые затихли. Ободренный этим, Дэниел внезапно принял театральную позу, нацепил мандолину, паукообразно обхватил лады и вверг инструмент в такой дьявольский диссонанс, что последним шоком для пригвожденной аудитории стал его голос, прорывающийся сквозь вымазанный пурпуром нос:

И с «хей!» и «хоп!» маленькая, обтянутая в трико фигура пустилась выделывать антраша вокруг шезлонга, то проворно изгибаясь, то приземляясь в глубокие поклоны и так и сяк вздергивая тонкие ноги.

Веселые синкопы его бубенцов звенели над бичуемой мандолиной и в наклонном солнечном свете чулки вращались, а ленты летали, фигурка вспыхивала, как снегирь в снежном лесу, пока экстравагантное гарцевание не достигло апогея в, словно из пращи, прыжке высоко вверх с драматическим ниспадением на землю.