В то время как Якоб Генрих Шлюссель не торопился пускаться в дальнейшие объяснения по поводу того, что касалось опекунства, Марта смущенно помешивала суп.

— Разумеется, у вас может возникнуть вопрос, почему именно трактирщик с Отмели взял опеку над вами… — произнесла женщина.

— Ваша доброта всем известна, — перебила ее Софи.

Та опустила глаза и продолжила:

— Господь Всемогущий послал нам лишь одного сына. Такова была его воля: покарать нас за наши грехи и не дать другого потомства. Всякому виден позор греха, висящего над нашим домом, — единственное дитя. И, взяв вас в приемные дети, мы хотим стереть это позорное пятно. Отныне вы принадлежите к нашей семье.

Казалось, Марта испытала облегчение, объяснившись. Однако трактирщик и его сын выглядели довольно растерянными. Слова женщины — и это было очевидно — вызвали у обоих неприятное чувство.

После паузы Шлюссель провел ладонью по волосам своего толстого сына и гордо заявил:

— Зато этот единственный отпрыск доставляет нам много радости. Кристоф посещает иезуитскую школу. Он штудирует латынь, математику и учение Эвклида об элементах. — И обратился к сыну: — Скажи что-нибудь по-латыни, чтоб они видели, какой ты умный! Скажи что-нибудь!

Кристоф смущенно начал:

— Gallia omnis est divisa in tria partes…

— Partes tres! — прервал его Леберехт. — Gallia est omnis divisa in partes tres![5]

Трактирщик рассмеялся:

— Подмастерье каменотеса пытается поучать ученика иезуитской школы!

— Почему бы и нет? — дерзко произнес Леберехт. — Если он умеет лучше говорить по-латыни…

— Ты? Ты?! — Старый Шлюссель стал смеяться еще громче. — Ты утверждаешь, что знаешь латынь? И кто же тебя научил?

— Мой отец, — коротко ответил Леберехт, а Софи гордо кивнула.

— Могильщик?

— Да, могильщик.

Шлюссель продолжал трястись от смеха.

— А кто же, с позволения сказать, учил его, могильщика?

— С позволения сказать, монахи Михельсберга.

Трактирщик в изумлении осекся. Толстый парень выглядел сначала растерянным, затем возмущенным, и в конце концов плаксивым голосом заявил:

— Монахи с Михельсберга не держат латинской школы!

— Не держат, — подтвердил Леберехт, — но у них большая библиотека с множеством латинских книг. Я сам видел.

Парень запальчиво крикнул:

— Неучам не положено читать книги!

Леберехт наморщил лоб.

— Это кто сказал?

— Святая Матерь Церковь. Она позволяет читать лишь те книги, которые написаны в христианской вере. А чтобы распознать, что книга содержит христианское учение, надо быть образованным.

— Таким, как ты. — Да.

— Но Гай Юлий Цезарь был язычником!

— Совершенно верно!

— Однако ты читал его сочинения.

— Я читал их, осознавая, что его сочинения языческие. А неуч читает их безо всякой критики. Это опасно для веры.

Леберехт вскинул брови, но промолчал. Однако с этого часа он испытывал к зажравшемуся пузану одно лишь презрение и знал, что рано или поздно это должно привести к столкновению.

На следующее утро — это было пятое воскресенье поста — Марта Шлюссель отправилась на мессу в собор вместе с Кристофом, своим родным сыном, и Леберехтом, сыном приемным. Софи же должна была заняться работой на кухне.

Новость о благородном решении трактирщика с Отмели взять к себе сирот распространилась с быстротой молнии, и этот неожиданный шаг нашел всеобщее одобрение. Марта, которая столь же охотно выставляла напоказ свою красоту, сколь и свою набожность, для защиты от мартовского холода прикрыла плечи черной накидкой. Под ней было зеленое шерстяное платье с широкими вертикальными полосами из бархата — наряд, в равной степени вызывавший восхищение и женщин, и мужчин.

Миновав ворота Георгия, они вступили в собор через обращенные к городу ворота Милости. Мессу читал пробст[6]. Сам же епископ скорее безучастно следил за происходящим со своего красного кресла в затянутых черным хорах Петра.

После оглашения Евангелия к пятому воскресенью поста на каменную кафедру взошел проповедник Атаназиус Землер. Поднялось волнение, а затем прихожане как прикованные уставились на маленькую тощую фигуру над их головами. Землер наслаждался благоговейным ожиданием; его бесконечно долгий взгляд скользил по толпе верующих, словно он выискивал грешника.

Наконец Землер своим тонким голосом тихо произнес:

— Да будет Господь милостив к вам, бедные грешники, к вам, жалкие, греховные создания, к вам, орудия дьявола и злых сил, которых вы, прах, — голос его звучал все громче и громче, — изгоняете изо дня в день с помощью даров Господних. Но Господь Всемогущий покарает вас вечным адским пламенем. Слуги сатаны будут жарить вас на раскаленном железе и четвертовать зазубренными мечами, и вопли ваши будут громче труб иерихонских, и будут они заглушать гром небесный…

В соборе царила мертвая тишина. Люди стояли, склонив головы. Марта набросила черную накидку на голову и судорожно сжала ее края под подбородком. Леберехт, на которого исступленные слова проповедника произвели небольшое впечатление, видел, что Марта пристыженно опустила глаза. К его изумлению, даже Кристоф принял покаянный вид.

— Мука, — продолжал Землер, простирая руку над толпой, — мука адская будет невообразимой, неизмеримо большей, чем крест и скорбь, терзания и боль, переполняющие эту юдоль. Но, сколь бы велики и многообразны ни были эти муки, они все же ограниченны и умеренны и никогда не выпадают одному и тому же человеку все и сразу. Тот, кто беден, не болен утробой. Кто болен, не будет подвергаться насмешкам. Кто опечален, не будет страдать от жажды и голода. Тот, кто ненавидим и мучим одним человеком, не страдает от преследований со стороны всех людей. Болезнь глаз не причиняет боли рукам. Хромота не вызывает зубной боли. Тело страдает, зато дух не смущен. Всегда у человека остается что-то, свободное от муки. А если больной временами воображает, что все и везде причиняет ему боль, то ясно же, что та самая боль, которая поражает один член, не может быть разом во всех членах. Ведь там, где его мучит жар, он не может страдать от холода. Там, где его тошнит от еды, он не может быть мучим голодом. И то страдание, которое человек испытывал вчера, сегодня он почувствовать не может. Но говорю вам, грешники, перед Господом Всемогущим: все адские муки обрушатся на вас разом, все боли и страдания в наивысшей степени и одновременно. Мысленно загляните в больницы и богадельни, полные чумных и увечных. Послушайте, как бедолаги кряхтят и стонут, скулят и вопят. Этот — из-за невыносимых болей в голове, тот — из-за зубной боли, иной — от рези в кишках. У одного руки и ноги переломаны, как сухие сучья, у другого — пробита голова, у третьего — проткнут живот, у четвертого — холодная гангрена съела рот и нос. Доктора каленым железом жгут и острыми ножами режут живую плоть. Здесь они отпиливают от трепещущего тела руку, там — ногу. Повсюду стенания и скорбь, и вряд ли найдется кто-то, способный смотреть на это ужасное зрелище, не потеряв сознания. А теперь представьте себе все муки, которые когда-либо изобретали жестокие тираны, совершая их в отместку своим врагам или от ненависти к мученикам Христовым в своем дьявольском неистовстве. Только гляньте на пыточные скамьи, на которых людей растягивают подобно дрожащим убойным животным, на виселицы и колеса, где их расчленяют живьем, на кнуты и «скорпионы», которыми бьют до костей, чтобы потом посыпать солью. Чувствуете запах раскаленных сковород, на которых грешников варят и жарят? Представляете, как расплавленным свинцом им заливают рот, а смолой обмазывают их тела и поджигают? Вообразите все, что только можете измыслить о мучениях и боли, подумайте обо всех ранах и болезнях, о том, что вам придется испытать все это разом! Тогда вы на короткий миг будете иметь представление о преисподней, о той муке, которая ожидает вас, жалкие грешники!