— Георг! — кричу я в отчаянии. Он наконец-то затыкается и смотрит на меня. Холодно так, высокомерно. — Я не могу! Ты же не можешь не помнить!

— Я тоже не жалуюсь на память, — изо рта у него разве что морозный пар не вырывается. — Но тебя никто не заставляет пока что включать и выключать технику. Но, думаю, и это тебе под силу. Тут главное — сноровка и практика. А теперь я скажу всего лишь раз, и ты меня выслушаешь, Анж. Из зоны комфорта всегда выходить трудно. Часто кажется — невозможно. Но если ты не сделаешь шаг, не начнешь бороться за себя, ничего не получится. Так и будешь рохлей сидеть дома и гнить. Будешь прощать гулящего Мишу и думать: да пусть, зато крыша над головой, еда в холодильнике. Затем ты растолстеешь и постареешь. И в конце жизни будешь думать, а что же я сделала? Есть ли хоть что-то, ради чего стоило жить?

Он бил меня словами. По самому больному лупил. Это все равно что ремень снять и отстегать по мягкому месту пряжкой — так я это чувствовала. Но я понимала часть его жестокой правоты. Не могла согласиться пока полностью, зато он идеально попадал в мои страхи. Именно об этом я нет-нет да думала: а что останется после меня? Я даже ребенка не смогла родить.

— Ладно! Хватит! — я все же топнула ногой, и мне полегчало. Надо же.

Гоша открывает рот, чтобы что-то сказать, но в этот момент открывается дверь.

— Что за шум? — от этого голоса у меня волосы дыбом по всему телу. Медленно оборачиваюсь, надеясь все же, что я ошиблась.

Высокая спортивная фигура в дверном проеме. Широкие плечи, узкие бедра. Стриженные ежиком волосы. Карие глаза смотрят холодно и властно. Когда-то сломанный нос не портит, а придает его лицу определенный шарм. И губы. Губы… Стоп, лучше не думать об этом.

Это он — больше нет сомнений. Александр Одинцов. Мой персональный кошмар и мука. Он-то хоть что здесь делает?

Анжелика

— Егорова? — срывается с Одинцовских губ.

Ну, вообще-то, официально еще Рубина, но поправлять Одинцова я не стала. У меня культурный шок, гламурная киса в обмороке. Одинцову же плевать: он уже переключился на моего великолепного братца.

— Это твой ценный работник? — прет Одинцов буром. Будь у него рога — забодал бы. Но Гоша тоже тот еще фрукт.

— Ценнейший. Дороже не бывает.

— Не справится — уволю.

— Два месяца — испытательный срок.

Они похожи на бойцовских псов — хладнокровных машин убийств — опытных и матерых. Ходят по кругу, огрызаются, но к боевым действиям не переходят.

— Анж, ты все поняла? — Гоша смотрит на меня красноречиво.

— Да, — упрямо сжимаю губы. При Одинцове я точно не собираюсь катать истерики и плакать, рассказывая, что не справлюсь. А Гоша добивает, словно мне адреналина не хватает.

— Одинцов Александр Сергеевич — мой компаньон, напарник и по совместительству — генеральный директор торговой фирмы «Нажми на кнопку».

Александр Сергеевич. Пушкин, блин. Ну, держись!

— Здравствуй, Саша, — голос у меня такой сладко-приторный, что самой хочется скривиться, а Одинцов ничего, морда кирпичом — во!

— Добрый день, Анжелика Антоновна, — на место меня — клац! Это у него зубы, наверное, от досады щелкнули.

Так и подмывало сказать: как девственности меня лишал, так по имени-отчеству не величал, но я благоразумно молчу.

— Пока ты будешь осваиваться на рабочем месте, Александр Сергеевич за тобой присмотрит. У нас здесь главный офис, кстати, по совместительству. Очень удобная постройка: и магазин, и офис уместились, и склад неподалеку.

Гошу хочется придушить, но не время показывать худшие свои стороны.

— Осваивайся, — кивает брат в сторону компьютера, — изучай прайс, а с товаром тебя Юрик познакомит. Я пришлю.

— Я сама найду Юрика, — хлопаю ресницами, стараясь улыбнуться лучезарно. Вероятно, я сейчас похожа на Гуинплена[1], но мне плевать. — После того, как ознакомлюсь с документацией, разумеется.

Нести себя высоко и достойно я умею. Георг показывает мне два больших пальца, одобряя боевой настрой.

— Я в тебе не сомневался, Анж, — говорит он, и, приобняв Одинцова за плечи, подталкивает его к двери, попутно что-то втирая о поставках и трудностях простых смертных бизнесменов.

Одинцов как жесткая картонка — гнется с трудом, но напору поддается. Уходит, бросив на меня мрачный взгляд, не сулящий ничего хорошего. Я провожаю парочку взглядом, и как только за ними закрывается дверь, без сил падаю на стул.

Влипла так влипла. Провожу рукой по лбу. Противная испарина. Вот это антипохмелизм с утра!

Александр Сергеевич, чтоб ему было пусто, Одинцов — бывший одноклассник и лучший друг моего брата. Мы знакомы с детства. Четыре года разницы — пропасть, как я уже говорила. В те времена это было очевидно.

Не могу сказать, что Георгу приходилось со мной нянчиться, но иногда он все же исполнял братский долг по праву старшего в семье отпрыска — таскал меня за собой, когда вынужден был это делать.

Естественно, вся их милая компашка, страдала: я росла непосредственным и очень живым ребенком. Вечно совала нос куда не просят и нередко мы попадали во всякого рода истории. Сейчас даже вспоминать стыдно: то зеленкой по стеклам рисовали, измазавшись, как черти, то слопали торт, предназначенный к завтрашнему торжеству, то мне глаз мячом подбили, когда я стояла на воротах. В общем, веселое, а главное — счастливое детство.

Все бы ничего, если бы не Одинцов. Он нравился мне больше всех. Может, потому, что с Гошкой они почти не расставались. Кажется, даже за партой одной сидели, пока их не разъединили ради спокойствия в классе.

Наверное, я испытывала к нему щенячью влюбленность, особенно, когда подросла. Все время хотелось оказаться рядом, потрогать его, в глаза заглянуть.

Мама мне доходчиво объяснила, что навязываться — дурной тон. И с тех пор я страдала молча. Потому что полностью исключить Одинцова из круга своих знакомых я не могла: он все равно попадался на глаза то дома, то в школе.

А потом мальчики выросли, уехали учиться. И как-то Одинцов исчез с радаров моих страданий. Я даже позабыть о нем успела: у меня появились новые интересы и увлечения, жизнь наладилась, кавалеров было хоть отбавляй.

Появился он снова, когда мне стукнуло восемнадцать. Повзрослевший, серьезный, интересный.

— Лика, — сказал он, рассматривая меня с задумчивым интересом — коронный такой тяжеловесно-оценивающий взгляд самца. — Ты повзрослела.

И улыбнулся. Бамс! И сердце в лохмотья, на лоскуты. Старая любовь, как оказалось, для меня не ржавеет. Гормоны, эйфория, восторг. А главное — тотальное размягчение мозгов, когда становишься глупой-глупой, не остается ничего, кроме томного, как у коровы, взгляда. Влюбленная телочка — бери и веди куда хочешь — пойдет покорно, вздыхая и продолжая хлопать ресницами.