а сколько мне все-таки лет? Все четверо обращались со мной как девчонкой. С меня стерли лет сорок, словно салфеткой?

Не бояться, не показывать страх. Эрме неохотно кивнул.

— Я осторожно, — пообещала я, приседая перед маленькой Марибель. Я была — стала? — ниже ростом, непривычно. — Не бойся.

Видимо, ошейник на нее надели не так и давно, он был ей велик, болтался на шее, не натирал, не причинял неудобств и боли. Я подумала, что, возможно, рабам меняют ошейники, но лишь когда несчастные начинают задыхаться… Нет, разрезать его не получится. Ошейник кожаный, но — я подцепила ногтем край — между двумя слоями кожи металл, и даже если удастся чудом срезать кожаную часть, металл останется.

Я опустила руки и покачала головой.

— Знаешь, что тебе будет за то, что ты помогаешь нам? — спросил Жано. Я опять покачала головой. — Тебя выволокут на площадь и будут прилюдно пороть. Обычно порют до смерти. В Комстейне нет рабов, но между нашими королями договоренность. Тебя могут наказать.

— Пусть накажут.

Мне стало все равно. Что у меня осталось? Ничего. Я не знаю, кто я, как меня зовут, и все говорит мне, что я не рабыня, но… бесправная нищенка, и вряд ли мне самой есть где жить и что есть. Я опустила взгляд на свою юбку: грубая, обмотанная вокруг моей талии дважды, чужая, поношенная; рубаха не по размеру давно почернела, ноги… а, про мои ноги не стоит и упоминать.

Засекут до смерти, но я не в том месте, где можно о чем-то сожалеть.

— Иди, — разрешил Эрме, не глядя на меня. — Мы скоро уйдем отсюда. Как совсем стемнеет. Иди и никому не говори, что нас видела.

Я открыла и тут же закрыла рот. Я могла бы сказать, что приведу помощь, принесу немного еды, но что толку от пустых обещаний, когда мне ничего не известно? Отпускают, дают мне шанс, глупо им не воспользоваться… наверное.

— Иди, глупая девчонка! — Эрме повысил голос, а я еще порывалась что-то вымолвить, но после этих слов растеряла все мысли. Если я для него, паренька лет восемнадцати, девчонка… И я повернулась и пошла, сама не зная куда, в темноту, и длинная тяжелая юбка путалась под ногами, а в босые ступни наконец-то врезался острый камень. Я только поморщилась — почти не больно.

Вот и лестница, каменные ступени, они ведут куда-то наверх, и что там — я не знаю, конечно. Но у меня же выбора нет? Я поднималась, стараясь не споткнуться и ощущая, что мне смотрят в спину все четверо.

Мне бы радоваться, что я умерла и не умерла, что я получила возможность жить почти с начала, только вот — что за старт, что за жизнь, что за перспективы? Юная, нищая, необразованная, ступаю по темному открывшемуся передо мной коридору — темному, как все это бытие…

Здесь плавали запахи — тяжелые, неприятные, но пахло едой и чем-то вроде дешевого спирта. Неплотно прикрытая дверь впереди вела в освещенное помещение. Я ощутила, что немного замерзла и голодна — явно я ем не досыта. Я шла на свет, и запахи еды мешались с новыми — уже не относящимися к еде, или как посмотреть, на какой ее стадии существования. Свежесть дождя как будто не принадлежала этому миру, а может, то был фантом, и здесь всегда так невыносимо воняло.

Я и везунчик и лузер одновременно, я баловень судьбы и ее же игрушка, я какая-то…

— Замарашка!

Я вздрогнула. Свет после подвала меня ослепил, глаза заслезились, а разум не мог сопоставить плывущую передо мной пугающую картинку и реальность, которая за ней крылась.

— Опять дрыхла, лентяйка? — вопила визгливая женщина. Я ее не видела, она не видела меня, но откуда-то знала, кто явился. — Скажу хозяйке, она тебя снова высечет! А ну, иди убирай в зале, там господин Сеж устроил не пойми что!

Я придержала за собой дверь, чтобы Эрме и остальные услышали ее крики и сообразили, что идти следом за мной не стоит. Что будет, если вниз кто-то спустится? Скорее всего, ничего, потому никто не пошел за мной специально, а больше в подвале ничего нет. Значит, и за ними никто не пойдет, но это неточно, а потому — пусть они сами решают, как быть.

Кухня была грязная, тесная, ее завалили немытой посудой и протухшей едой, вонь висела завесой и кружили жирные мухи. Даже огрубевшими ногами я чувствовала, насколько липкий и жирный пол, не мытый годами, я шла словно по помойке босая, и по лицу, казалось, стекала гнилая воздушная мерзость.

— Наглая ленивая девка! — бушевала женщина. Она уже вышла ко мне — на вид ей было лет тридцать, но выглядела она на все пятьдесят, грубая, измотанная тяжелой работой. — А ну пошла! Пороть тебя некому! — И она замахнулась на меня деревянной плошкой на длинной ручке — на пол шлепнулся мутный кусок жира. Меня затошнило, а женщина подобрала кусок, придирчиво осмотрела его и кинула в варево. — Эдме, как тебя земля носит?

Как же я угадала — прислуга, причем самого низшего ранга. Скорее всего, сирота, вероятно, неграмотная. Меня подобрали из жалости, и это чувство, насколько я представляла себе прошлое человечества — пусть не как доктор наук, как учитель, — не было издевкой или насмешкой. Все по доброте души, я бы сдохла на улице так или иначе, если бы не повариха или хозяйка, они действительно мои благодетели… Сами забьют до смерти не сегодня, так завтра. И стоит оберегать такую жизнь?

А разве нет? Я, проходя мимо стола, на котором среди посуды истекала кровью полуразделанная туша, мимо очага, пекшего жаром, решила, что какая бы ни была эта жизнь, это — жизнь. Подаренные годы, сколько их меня ждет, неизвестно, и можно, конечно, заорать и запричитать, вспоминая, что у меня было раньше, но разве это поможет?

Черт возьми! Я прошла насквозь кухню, заметила возле двери разбитое деревянное ведро с грязной водой и сальную тряпку, взяла их и вышла в гудящий зал. Один шаг, и из царства мух я попала в царство свиней. Здесь тоже воняло — кислятиной, потом и горелым жиром, грохоча деревянными сабо, выплясывала на столе пьяная девка, которую сдернули вниз под общий гогот.

— Эдме-е! — услышала я нетрезвый довольный крик, и подле моих ног шлепнулся тухлый помидор. — Долго же тебя не было, девка! А может, ко мне пойдешь? Чем тряпкой елозить?

Визги и хихиканье продажных девиц, разухабистые вопли, но в целом каждая компания занята