философия важны сами по себе. Но не менее важно то, на что она нас наводит, индуцирует, производит в нас. Кроме того, как считал Альберт Эйнштейн, именно знание исторического и философского «бэкграунда» давало ему ту независимость от предрассудков его поколения, от которых страдало большинство учёных – его современников. Эта независимость, порожденная философским «прозрением», является, с его точки зрения, ещё и главным признаком различия между простым ремесленником или специалистом, с одной стороны, и настоящим искателем истины, с другой[6].

История – это прошлое в настоящем[7]. Жизнь наших предков есть иносказательно наша собственная жизнь, только в другое время и в других условиях. Это тоже «мы» – лишь в других обстоятельствах. Пытаясь узнать их лучше, мы познаём сами себя. История – это не прошлое, но сознание прошлого, используемое для целей настоящего. Любой историк прекрасно знает, что из описываемого прошлого максимум (!) 30 % соответствует действительности, остальное (не менее 70 %) является проекцией настоящего и даже личности самого историка. Medium is the Message, как говорил М. Маклюэн. Поэтому нет ничего абсурдного в том, что мы можем изучать философов прошлого, чтобы найти освещение тем нашего собственного философского исследования. Или же мы можем захотеть понять людей и общества их времени, а также ознакомиться с их философией, чтобы понять концептуальный климат, в котором они мыслили и действовали. С точки зрения новой истории философии здесь нет противоречия: мы изучаем прошлое, чтобы понять, как можно изменить настоящее и будущее. Чтобы понять, как что-то может быть иным. Номотетический и идиографический методы на самом деле говорят об одном и том же – что мы должны обращать внимание на, соответственно, закономерное или уникальное как для того, чтобы лучше ориентироваться в прошлом, так и для того, чтобы лучше адаптировать его в настоящем и будущем. По аналогии с структурой медицинского знания: прогноз – это то, что вскоре произойдёт, анамнез – то, что уже произошло, диагноз – то, что происходит в данный момент и соединяет первое и второе в единое целое.

Наши слова не случайны, даже когда их употребляют случайно. Язык – не просто «дом бытия», он поводырь по нему и, прислушиваясь к происходящим в нём событиям, мы, наряду с фиксацией видимых фактов, получаем возможность предсказывать предстоящие перемены, ощущать подземный гул истории. Философы зачастую описывают то, для чего ещё нет слов. Поэтому здесь важно уметь слушать и читать «между строк». Исследователи больше видят и больше могут извлечь из источников информации, нежели современники и даже творцы этих источников: «Ведь то, что представляется первым и последним в каком-то произведении, не всегда есть его глубочайшее содержание. Если бы вы только умели читать между строк!»[8]

Людвиг Витгенштейн возразил бы на это, что причиной отсутствия у философии продвижения вперёд, с точки зрения обывателя её «топтания на месте», перебирания одних и тех же философских проблем, которые были известны уже, например, древним грекам, является как раз то, что наш язык с тех самых времён остался прежним, ничуть не изменился и потому всегда ставит перед нами одни и те же вопросы… Да, это отчасти так. Но лишь отчасти, потому что требует уточнения, которое мы заимствуем у одного из протагонистов данной книги – Джорджа Беркли. С его точки зрения, мир – это и есть язык!

Не только философы, но они в первую очередь, знают, что обсуждение идей и мнений других облегчает последующее изложение собственного мнения или теории. Более того, главная цель пространной исторической полемики как раз и состоит в том, чтобы убедить читателей в серьёзности проблем, решения которых предлагаются. Без этой «преамбулы» у нас не было бы первой и, есть такое подозрение, самой важной предпосылки для того, чтобы научиться чему-либо новому: знания о нашем собственном невежестве. Если ты не извлекаешь урок из прошлого, то будешь повторять его дословно!

Один из важнейших персонажей второго плана данной книги, Джонатан Свифт опасался, что написанное им может быть подвергнуто пересмотру после его смерти. Поэтому в своём рассказе о путешествии Гулливера в Глаббдобдриб, остров чародеев и волшебников, эпизоде, который вызвал большое недовольство почти всех его современников, как только человек, и тем более автор, становится объектом комментариев, он меняется до неузнаваемости. Даже Гомер и Аристотель в таком случае становятся «совершенно чужды остальной компании»[9]. По этой причине Д. Свифт изобретал различные стратегии, чтобы защитить себя от неправильного толкования. И всё же любой текст неизбежно становится материей, которая может испортиться и даже обернуться против своего создателя. Так Д. Свифт как писатель внезапно превращается в Д. Свифта как материал, который подлежит пересмотру и реконструкции в соответствии со вкусом его нового (пере)создателя.

В новой истории философии речь идёт о том, чтобы, вновь возвращаясь к тому, что уже было сказано, высказать и то, чего ещё никогда не было никем произнесено. Как говорил М. Фуко, «комментировать – значит признавать, по определению, избыток означаемых над означающими, неизбежно несформулированный остаток мысли, который язык оставляет во тьме, остаток, составляющий саму суть, выталкивающую наружу свой секрет. Но комментировать – также предполагает, что это невысказанное спит в речи, и что благодаря избыточности, присущей означающему, можно, вопрошая, заставить говорить содержание, которое отчётливо не было означено…

[В]сегда есть дремлющие означаемые, которым нужно дать слово…»[10] Я и сам не собираюсь давать здесь законченную интерпретацию чего-либо. Только тогда она может быть философской, то есть открыто сопротивляющейся окончательным выводам, что позволит в любой момент вернуться к ней и начать всё сначала. Таким образом, эта книга по новой истории философии является началом, и следует признать, что все её темы открыты для обсуждения.

* * *

Тема трансформации – одна из древнейших в литературе и искусстве. Но самыми известными «метаморфозами» являются три – Овидия, Апулея и Кафки.

Первым, ещё две тысячи лет назад, был древнеримский поэт Овидий, изобразивший в своих «Метаморфозах» природу и человечество как бурлящий водоворот, в котором всё живое и неживое попадает в циклы перемен. При этом Овидий не использует слово «метаморфоза», но только «превращение». Овидий завершил свою поэму преображений в 15- ти книгах превращением поэта в своё произведение, а самих «Метаморфоз» – в собственное восприятие, подытоженное в последнем слове: «Я… пребуду». Пророчество сбылось, поскольку «Метаморфозы» читают уже на протяжении двух тысячелетий со дня смерти поэта в 17 году нашей эры.

Знаменитый роман Апулея с одноимённым названием – «Метаморфозы в XI книгах» (Metamorphoseon libri XI) – со времён Аврелия Августина называется также «Золотой осёл»