— За тебя, Франсуа! — поднял тост Монтиньи.

Началось веселье. Парочки, тесно обнявшись, сидели на сундуках вокруг стола; девицы хохотали и, не чинясь, пили, чуть только кто-то подавал сигнал. Они залпом опорожняли кубки, потом с визгом и восклицаниями кокетливо прижимались к своим кавалерам, которые в промежутках закусывали, чтобы набраться сил для предстоящих подвигов. Марион сидела на коленях у Франсуа и целовала его. Он не противился, но сам целовал ее, только когда она позволяла: ей доставляло наслаждение распалять этого юнца и наблюдать, как он становится сам не свой. Он ловил ее губы своими; какое-то время она держала их сомкнутыми, но потом вдруг раскрывала их и отвечала такими ласками, что он совершенно изнемогал. Франсуа уже полностью потерял голову. Его руки, которые Марион, продлевая любовную игру, время от времени придерживала, не давая резвиться там, куда они инстинктивно забирались, были жаркими, как огонь. И вообще его все время бросало в жар. Он дрожал как в лихорадке, и когда Марион предложила ему подкрепиться и стала пододвигать блюда, он воспользовался тем, что она отвлеклась, прижал ее и принялся вовсю тискать.

— Отпусти меня! — шепнула она. — Ну отпусти же!

— Почему?

— Не сейчас… Потом.

— Погляди на них, — ответил Франсуа. — Не хочу я есть. Марион!

— Ну ладно.

Франсуа встал и, показав на обе парочки, одна из которых расположилась на столе между паштетами и кувшинами с вином, а вторая разлеглась на сундуке, ласково повлек Марион в глубь комнаты. Она не противилась. Напротив, вся какая-то изменившаяся, она прижалась к нему и шептала:

— Да! Да! Пошли. Ты, пожалуй, прав: этой игрой лучше всего заниматься в постели.

Когда Монтиньи, Колен и их юный ученик распрощались с девицами и, пробираясь вдоль стен, добрались до дома, известного под названием «Красная дверь», ночь была уже не такая темная. Иногда вдруг проглядывала луна и освещала город своим бледным светом, но через минуту опять становилось темно: ветер снова нагонял тучи; он срывал с крыш плитки ардуазского шифера и черепицу, раскачивал вывески, и они с грохотом ударялись друг о друга.

— Где? — приглушив голос, спросил Колен.

— Сейчас покажу, — шепнул Франсуа и подвел руку Колена к замочной скважине. — Вот ключ.

Монтиньи знаком приказал школяру молчать, за рукав оттащил в сторону, чтобы не мешал, и, наклонившись, стал следить из-за плеча Колена за его действиями.

— Ему что, не нужен ключ? — удивился Франсуа.

Колен оттолкнул Монтиньи.

— Он обойдется без него, — сказал Монтиньи и обратился к Колену, который вставил в замочную скважину какой-то длинный крючок: — Потихонечку! Потихонечку! Интересно, сможет он открыть дверь почтенного мэтра Гийома так, чтобы тот не проснулся от шума?

Колен обернулся к нему.

— Я хочу, чтобы ты посмотрел, — сказал он.

— Я вижу.

— Да? Тогда подойди поближе, — усмехнулся Колен, легонько толкнул дверь, и она беззвучно отворилась. — Можешь войти и…

— Здорово!

— Франсуа! — позвал Колен, придерживая дверь, чтобы она не хлопала от ветра. У него был довольный вид. — Можешь тоже войти.

— Ну да! — изумился тот. — Как ты ее открыл?

Монтиньи указал на крючок, который держал в руках Колен, потом, бросив взгляды в оба конца улицы, дал знак, что надо смываться.

— Ну вот, — неторопливо протянул Колен, — теперь вы знаете секрет. Пока, Франсуа. Иди спать. Но… — И он приложил палец к губам. — Ты понял?

— Да.

— Тебе придется поклясться, что ты никому никогда ни слова… — начал Колен.

— Клянусь!

— Божьим именем?

— Да пошли же! — нетерпеливо шепнул Монтиньи.

После торопливого прощания друзья расстались, и Франсуа проследил, как они, крадучись, свернули на улицу Матюрен, после чего проскользнул в дом своего дяди, запер дверь и поднялся к себе.

Он устал. Его не отпускали воспоминания о Марион, и хотя во всем теле он чувствовал разбитость, раздеваться и не подумал, а погрузился в какую-то вялую, бессмысленную задумчивость. В комнате было отнюдь не жарко, но Франсуа все так и стоял, не ощущая ни времени, ни холода; пришел он в себя и почувствовал, что изрядно замерз, только когда на ближней церкви ударил колокол к заутрене, возвещая нарождение нового дня. Другие колокола, также дрожащие от холода и закоченевшие, ответили ему, несмотря на ветер, мерным звоном.

Франсуа зевнул во весь рот.

Исполненный печали, он быстренько разделся, нырнул под одеяло и лежал с открытыми глазами, следя, как верхняя часть окна наливается слабым белесым свечением. Это поднимался рассвет. Он смазывал стены вялым, унылым светом, и в комнате стало не то чтобы светлей, а не так темно. Но мысли Франсуа были совсем о другом. Он мечтал о Марион, искал ее рядом с собой и внезапно вспомнил, как Колен открыл замок этим своим крючком. Явно он стянул его в мастерской своего отца, слесаря. Но почему, чего ради он решил им воспользоваться? Франсуа, как ни пытался, не мог взять этого в толк. Так ничего и не поняв, он вернулся мыслями к Марион и потихоньку погрузился в крепкий сон, полный смутных картин и образов, в которых не было никакого смысла.

Все утро Франсуа чувствовал себя вялым и старался избегать мэтра Гийома, который наблюдал за ним и все время приставал с расспросами, как он провел эту ночь. А он буквально спал на ходу, во время занятий по грамматике клевал носом, а когда сел за стол, у него совершенно не было аппетита. Вызывавший у всех удивление угрюмый вид Франсуа выдавал его настроение. Лицо у него было какое-то желтое. Глаза лихорадочно блестели, он не мог сдержать дрожь, и когда кто-нибудь обращал на это внимание, Франсуа что-то глухо бурчал под нос и передергивался. И непонятно было, долго ли будет такое длиться. Он ничего ни у кого не просил. Обычно такой послушный, он не желал отвечать мэтру Гийому, отворачивался, а под конец, не зная, как скрыть свое настроение, сидел, угрюмо упершись взглядом в пол.

Днем каноника церкви святого Бенедикта пришел навестить цирюльник Флатье, который приходился чуть ли не родственником Франсуа, но он не смог вытянуть из Франсуа ни слова. Добрейший Флатье был несказанно огорчен. Мэтр Гийом велел Франсуа отправиться к себе в комнату и заниматься, а когда тот ушел, признался:

— Это моя вина. Этой ночью я позволил ему выйти из дому.

— После девяти?

— Да, после девяти.

— М-да, — задумчиво протянул цирюльник. — Ну не мне тут судить.

— Да, — кивнул мэтр Гийом. — Не тебе и никому другому. Я утратил рассудок.

А Франсуа был страшно недоволен тем, что так явно выказывал свое дурное настроение, и всячески корил себя. Он раскрыл свои толстые книги и, обхватив голову руками, попытался читать. Но буквы плясали перед глазами, путались, вместо них появлялся сладостный образ Марион, и бедняга школяр не в силах был прогнать его. Где она сейчас? Что делает? По правде сказать, вопросы эти были бессмысленны, потому как он отлично знал, и кто она такая, и чем занимается, да только не решался себе в этом признаться. Но какой смысл отрицать очевидное? А женщина, не столь распутная, легла бы с первым встречным в компании еще нескольких людей? Нелепо даже думать об этом. Это уж точно. И доказательство…